И наступил день. Лариса приехала в указанное место.
Слева, чуть поодаль, стоял дом с колоннами, построенный, наверное, в конце сороковых годов, — райисполком. Когда-то это был горисполком, но теперь бывший город слился с Москвой, поглощен ею. Перед Ларисой лежал пустырь. За пустырем — новый дом, длинный, подъездов на пятнадцать. Чуть дальше — еще строение, тоже дом жилой. Еще дальше — стройка. На пустыре одиноко стоял какой-то маленький домик, похожий на закрытую беседку. Хорошо, что дело к весне идет, солнца все больше и больше, а то ведь и замерзнуть можно. От домика уже тянулась очередь человек в триста. Лариса решила пройти к началу и все разузнать, но предварительно выяснить, кто же со списком, и записаться. А уж там видно будет. Записалась. Замкнула собой эту чреду людей. Сразу пойти на рекогносцировку ей не удалось. Очереди имеют свои законы: нужно дождаться следующего, определиться и зафиксировать свое место живым человеком, а не только мертвым номером, списком на все терпящей бумаге.
«Не похоже, чтоб большинство хирурги. — Лариса оглядывала своих соседей на ближайшие несколько суток. — Публика вполне респектабельная… В основном мы все в какой-то степени мещане. В основном о вещах думаем, о своем заботимся, машину приехали приобретать. Странное дело: мещанин — это ведь тот, кто не торопится, боится быстрых перемен, жаждет устойчивости, покоя, опасается новаций, да, да, не торопится. А тут машина! Может, все-таки торопится? А? Кто ж его знает. Мещанин ни с чем не борется. Но ведь если борешься с кем-то, с чем-то, идешь супротив чьей-то мысли, это уже не собственная позиция, а просто античья-то позиция. Нет личностной самостоятельности».
Эти сомнительные — Лариса понимала — да и не очень стройные, резонерски самодовольные мысли были прерваны еще одним подъехавшим, также, очевидно, будущим очередником.
Сколько ж их, узнавших еще неизвестное! Несть им числа.
У домика сбились в группку несколько энергичных молодых людей, так сказать, оргкомитет. Они-то и решали все вопросы.
— Я думаю, товарищи, чтоб проще следить за очередью, за порядком, разобьемся на сотни.
— Точнее?
— У каждой сотни — свой организатор. Он следит за порядком, проверяет, держит список. Наделен не державной, но общественной властью.
— Это правильно. Чтоб очередь не расползалась. Чтоб не занимали место и не уходили невесть куда. Чтоб все постоянно на виду были.
— Разумеется. У сотенного списочек, и он с помощниками — их тоже выберем — время от времени неожиданно будем проверять.
— Правильно. Скоропостижно.
«Вот этот врач», — решила Лариса, прислушавшись к речам отцов — пионеров очереди.
— Если кого-то не оказалось на месте, вычеркиваем. Все дружно одобрили.
— Значит, есаулы будут… — не выдержала Лариса. Никто не отреагировал на ее неуместный, разумеется, юмор.
Лариса подумала о Стасе. Он бы, конечно, что-нибудь ввернул. Вспомнил бы, как принято у их поколения, Остапа Бендера, вернее, его родителей — Ильфа и Петрова. Может, вспомнил бы митинг, посвященный открытию в городе первой трамвайной линии. Стас оценил бы Ларисину реплику: «В толпе внезапно послышался громкий смех Остапа». Это в ответ на речь одного из отцов города: «Трамвай построить — это вам не ешака купить». Действительно, слова Ларисы были сродни одинокому смеху Остапа.
Никто не отреагировал. То ли не обратили внимания, не расслышали, то ли не до юмора им было в столь ответственный момент.
— Вычеркиваем обязательно. — Этот «отец» очереди посуровел, все-таки расслышал, наверное, неуместную реплику неизвестно откуда свалившейся на них женщины. — Значит, так: считаем, и первая сотня сразу же выбирает своего сотенного, затем переходим к следующей группе, сотне. Так? Так. И так далее.
Оргкомитет, инициативная комиссия — как их еще можно назвать? — со списком в руках пошла считать своих людей, так сказать, по головам. Отсчитали сотню — собрание, выборы. И дальше.
Лариса попала в четвертую сотню. Однако уже вечером, при повторном пересчете, недосчитавшись многих, провели быстрое перераспределение, и Лариса оказалась в третьей.
«Хорунжий» их стаи понравился ей. Это был относительно молодой, энергичный человек, работавший где-то в институте научным сотрудником, мужик явно технического склада. Ходил он вокруг своих людей походкой ковбоя из американских вестернов, но когда Лариса впоследствии увидела его в стороне от руководимого им общества, и походка и осанка стали иными. Разве что он немного по-журавлиному выкидывал вперед ноги, перенося свой торс, но уже не покачивал ни широкими плечами, ни узкими бедрами, не сгибал руки в локтях. Здесь, во главе своей стаи, и в обычной жизни он ходил по-разному. Но сравнительный этот анализ Лариса смогла произвести лишь потом, днем-двумя позже.
Вначале был список, бумага. Очередь была потом. Никто не знал, какие ждут их коллизии, и потому на всякий случай не расспрашивали друг друга ни о работе, ни о профессии, ни об общественном положении.
Наступил вечер, и пока совершенно неясно было, как им жить дальше.
Было темно. Топтались люди. Снег интенсивно таял, бежали ручейки, которые могли бы воскресить у этих людей спокойные радости детства, но, к сожалению, никто не наслаждался гонками корабликов в талых потоках. Все находились в предвкушении иных радостей.
Свет прожекторов со стройки падал на домик, который был началом и духовным центром очереди, а от домика черная тень тянулась на чуть уже осевший снег где он не был затоптан, и на серое месиво, которое уже натоптали люди. Месиво становилось чернее тени на еще не исхоженном, девственном снегу. Окна нового дома светились разноцветными огнями люстр, ламп и опять ставших модными абажуров. На улице, возле исполкома, стояли фонари с ртутными, а может, и не ртутными, может, правильнее их называть люминесцентными лампами — все эти прилагательные не имели для Ларисы никакого смыслового наполнения, а были просто застрявшими в голове звуками, словами. Фонари ярко светили у тротуара, придавая мертвящий оттенок лицам людей, и не излучали почти никакого рассеянного света — как звезды на небе, которые ярко сверкают, но разглядеть что-нибудь не помогают. Как физические тела иль как моральные, душевные звездоединицы, они, звезды, сверкают лишь для того, чтобы хорошо видели их, чтобы обозначить себя в этом мире, а света не дают. И у Ларисы на душе стало холодно от этих фонарей. Как водитель она их тоже не любила, эти лампы.
Лариса справилась с тягостным ознобом, включив в машине печку. Обогревшись, вышла к еще зыбкой очереди.
Недалеко, в той же сотне, оказалась женщина из их дома, соседка. Тамара Васильевна знала Ларису и по больнице, где лежал и оперировался кто-то из ее родственников. В этой необычной и долгой очереди знакомая женщина была просто подарком судьбы. Они тотчас наладили контакт и старались держаться поближе друг к другу. По крайней мере не хотели расставаться, делали все, чтобы по возможности быть вместе. Они угнездились в машине, развернувшись лицом к очереди на случай какой-то срочной надобности — проверки, например, которая быстро бы потребовала их на арену основных событий.
Дамы уже обсудили все, что можно было обсудить. И кинофильмы, и спектакли, артистов, книги… И естественно, прежде всего вспомнили о бывшем Ларисином больном, лечение которого в основном и послужило поводом их тогдашнего знакомства, сегодняшней дружбы и сиюминутного, нынешнего разговора. К сожалению, общих знакомых не было. Они сидели в тепле, в машине, много рассказывали друг другу, расспрашивали, не таились и, как это часто бывает в очереди на улице, в холоде, говорили иногда с излишней откровенностью. Лариса рассказала и про диссертацию, и про целый ряд бед из разных сфер своего бытия, что, наверное, было напрасным с точки зрения сдержанного интеллигента. Но ведь и ситуация была крайне необычной.
Около двенадцати подошел к машине их вожак:
— Ну что, девочки, хорошо стоим?
— Хорошо сидим.
— Да, вы-то сидите. Если б можно было машины поближе поставить, почти все б так расселись. Оперативненько было б.