Так вот, в 1940 году (когда частично реализовалось то, о чем писал Валери в «Немецком завоевании», при этом он не имел в виду никакого такого завоевания, которое случилось в действительности в 1940 году), когда немцы пришли в Париж, они осуществляли, естественно, цензуру печати, цензуру изданий (а не просто пришли). Эта цензура отличалась своими более цивилизованными методами: они просто контролировали выдачу бумаги для издания книг. Немецкий чиновник контролировал выдачу бумаги многочисленным маленьким издательствам, которые в том числе были и в Париже. И Валери собирался издать книгу под названием «Дурные мысли». Издательский представитель обратился к немецкому чиновнику, который должен был выделить бумагу для издания книги господина Валери под названием «Дурные мысли». И произошли две интересные вещи в реакции чиновника, обе типичные. Первая: «Дурные мысли… Зачем же господину Валери писать, имея дурные мысли, разве нет хороших мыслей?» — сказал чиновник. Потом вдруг чиновник приостановился, призадумался и сказал: «Простите, простите, не тот ли это господин Валери, который в свое время написал антинемецкую статью?» Тогда было другое государство, было другое время, все сменилось, а тотальный человек помнил все, что совершилось, в том числе эссе Валери, которое было написано против кайзеровской Германии в лучшем случае, а никак не против той Германии, которую представлял чиновник. Но чиновник был систематичен: ничего нельзя пропускать, нужно все помнить. Так эссе Валери «Немецкое завоевание» породило иллюстрацию к самому себе.
Лекция 2
В прошлый раз во вводной лекции мы остановились на том, что я сказал: основной элемент или факт, с которым приходится иметь дело в XX веке, — это факт появления идеологических государств, или идеологических социальных структур, или — шире — идеологических социальных массовых движений. Этот факт вместе с другими, о которых я скажу, радикально изменил ситуацию. Какую ситуацию? Что я имею в виду под ситуацией и что нам нужно держать в голове, чтобы затем понять происходящее в сложных философских понятиях и терминах?
Самая большая трудность, с которой мы сталкиваемся, — это то, как нам, с каким умением и искусством, с какой сообразительностью соотносить философские термины и понятия с их реальным социальным и экзистенциальным смыслом. Часто философские понятия (поскольку философия — это теоретический язык) не похожи на то, о чем они говорят, поэтому установить связь между философскими понятиями, с одной стороны, а с другой стороны, связь понятий с ситуативным смыслом, то есть смыслом социальной ситуации, духовной ситуации, смыслом тех проблем, которые ставит перед собой каждый человек, очень трудно, потому что философия — это язык, который имеет имманентные законы теоретического языка.
Что я имею в виду под ситуацией? Коротко говоря, речь идет о ситуации, в которой оказался разум, то есть о ситуации разума, причем прежде всего не о какой‑нибудь ситуации абстрактного разума, а разума, который дан каждому человеку, разума, посредством которого этот человек должен ориентироваться в своей жизни, в своем мире: принимать решения, занимать какие‑то позиции, реагировать на что‑то, что‑то осмысливать тем или иным образом. Когда мы говорим о разуме, мы всегда прежде всего имеем дело с унаследованным разумом, и речь идет о таком разуме, который обычно нам дан традицией, то есть о том, что установилось де‑факто в виде привычного, принятого; скажем, так же, как в английском языке есть то, что англичане называют унаследованным или полученным произношением, которое не лучше и не хуже другого. Существует то, что дефакто установилось как стандартный английский язык, и он есть то, из чего составляются словари (например, оксфордские словари). И в английском языке есть специальный термин, который на русский язык можно перевести как «унаследованный английский язык», «унаследованное английское произношение». То же самое происходит и вообще в нашей мысли, в наших знаниях; существует, повторяю, унаследованный способ работы нашего разума, или нашей рациональности. Другими словами, та ситуация, о которой я говорю, есть ситуация рациональности, то есть способности и возможности человека в хаотическом мире природных явлений, социальных событий, моральных акций установить рациональность, то есть порядок в мире, соизмеримый с упорядоченностью человеческой души, нравственности и рассуждения. У нас есть какой‑то порядок нашей души, и мы всегда — по определению человеческого существования как такового — ищем соразмерности искомого порядка в нашей индивидуальной душе с миром вокруг нас, или, как сказали бы греки, с космосом, с душой в общем смысле слова, не только индивидуальной душой, а некой более широкой, скажем, душой мира, как раньше выражались, или с полисом, то есть с социальным устройством.