Счастлив тот уездный городок, на бездолье которого судьба выкинула счастливый жребий собирать у себя раз в неделю по будничным дням людные базары с громким народным смехом, в котором так много жизни, и вдвое счастлив городок этот, если в нем бывает ярмарка, если только не отняло от него этого счастливого права ближнее село, поставленное в лучших обстоятельствах, на более бойком и удобном месте.
Ярмарка — такое событие, которое способно мутить и волновать всю ближнюю и дальнюю окольность уездного городка. За несколько недель думают об этом в городе и с полнейшим нетерпением и интересом следят за всеми приготовлениями: как появляются, бог весть откуда, груды досок, жердей, как из них образуются балаганы, как балаганы эти заставляют всю городскую площадь и ширину ее и как, наконец, начинают появляться в городе набитые доверху, закрытые кожей и плотно перевязанные веревками возы с товарами. Парочки лошадок с кибиткой привозят бородатых хозяев-офеней, накануне самого дня ярмарки — в так называемое подторжье — с раннего утра собирается деревенский люд в своих одноколках, на разбитых, измученных лошаденках. К вечеру в этот день весь городок, до того всегда спокойный и тихий, наполняется разнохарактерным густым бестолковым гулом, из которого нет никакой возможности выделить что-либо общее, имеющее какой-либо частный смысл и значение. Резче выдаются голоса ближних, и гулом мельничных колес в густом бору отзываются дальние ряды всего ярмарочного народа, явившегося сюда за барышами и с надеждою на прибыльный сбыт и лучшую участь, чем была та, которую несет православный народ до ярмарки. Нет ни одной одноколки, внутри которой не лежало бы какого-нибудь предмета для сбыта — масла, ниток, сермяги, холста, пряжи, и нет ни одного хозяина, которого не мутило бы желание приобрести взамен своего что-нибудь из чужого: суконную шапку, решемской кафтан, галицкой выделки овчинку, макарьевские валенки на зиму, ивановского ситцу, московский платок, и проч., и проч. К ночи город населяется в сто — в двести раз плотнее и разнохарактернее; некоторое время в сумерках бродят еще к нам разные новые лица, из которых большая часть только раз в год — и именно в этот раз — видит свой уездный город, но скоро все мало-помалу стихает, гул редеет, и все, как бы сговорясь и по какому-то незримому приказу, смолкает, и город становится как будто вымершим, как вымирал во все будничные дни до ярмарки. Спит и богатый мужик в доме обывателя — старинного знакомого человека, с которым давно уже доводится водить ему хлеб-соль, спит и бедняк — оборванный, замученный мужичок, свернувшись калачиком на своей неуклюжей коротенькой одноколке, рядом с сердобольной хозяйкой-сожительницей, во всем покорной, ни в чем не перечащей своему мужу, спит на отводной квартире и чиновник дальнего городка, в котором не бывает ярмарки, приехавший сюда закупить огурцов и разной столовой и чайной посуды для домашнего обихода, спит и купец в своем балагане, более всех счастливый, более всех выигрывающий в общем смятении, на которое завтра поутру посмотрит с живейшим участием весь городской народ, а вечером и он поплетется туда же в ряды, сначала присмотреться и приторговаться, чтобы на другой день уже обезлюдевшей ярмарки сделать и себе годичный запас всего крайне нужного и неизбежного.
Не без сожаления, не без сердечного участия и не всегда сдерживаемой тоски смотрят потом все городские, как прежним порядком выезжают вон из города значительно обмельчавшие купеческие возы и как будто увозят их радость, с которою они встречали те же возы дня за три; в церквах уже не слыхать веселого праздничного перезвона, улицы по-прежнему пусты, хотя и значительно сорнее, чем были до ярмарки, балаганы ломают и убирают до последнего колышка, до последней щепки.
— Ужасти как жалко, так что плакать хочется, что всего только в три дня ярмарка кончилась, даже и потанцевать не удалось нынче! Хоть бы полк пришел! — вздыхают городские барышни на первых же днях после ярмарки.
— По указу губернского правления ярмарке местной дозволено производить торг только в течение трех суток с 24 по 27 включительно! — успокаивает барышень городской любезник, но никогда не достигает своей цели; барышни настойчиво требуют, чтобы ярмарка продолжалась непременно месяц, два, три, четыре… чтобы полк стоял в это время, чтобы актеры привозили театр; любезник успокаивает их тем, что зависит все от воли начальства и что нельзя же так, чтобы все время была ярмарка, надо же и в присутствие ходить, а то в делах произойдут упущения.
Все успокаиваются на том заключении, что в губернском городе жить лучше, а еще лучше в столицах, где каждый день ярмарка.
— Ну, батюшка Тихон Мироныч, что купили, что продали? — толкуют между собою высшие городские власти.
— Меринка-то своего, что подпалой был, сбыл Митрошка-барышник мужичонку из Сосницкой волости за двадцать пять рублей — понравился. Так как-то, знаете, он ему перцу в неприличное место посыпал, в ноздрях да в ушах волосы выщипал, а как вывел, так конь передом и задом — понравился, сбыл!.. Ну а вы что изволили?