— Ты обретёшь утерянное. Но придётся плотно пообедать.
И он полностью замер. Юки изрекла:
— На самом интересном месте! — Всплеснула руками Кицунэ.
— Новенькая, пожалуй, от него сегодня уже ничего не добьёшься. Остаётся только пойти домой, — сказала Юки.
— Но я не хочу есть, — вдруг заупрямилась она. — Я так и не поняла, что со мной произошло. И почему я?
— Предсказания Хакутаку всегда исполняются, — серьёзно сказала Кицунэ. — Только мы не знаем как и когда. Я долго была одинока, а потом он пообещал мне двух замечательных подруг. И он оказался прав.
Лиса улыбнулась. Юки же обогнула дерево и поглядела в сторону, противоположную от леса. Новенькая тоже туда глянула. От вида дыхание перехватило. Склон круто поднимался, и от потрясающего вида, открывавшегося с этой части холма, закружилась голова.
— Я устала. — Лисица надула губы. — Мы целый день бредём. А нам во-он туда.
Она указала на домики внизу. А дальше произошло то, чего новенькая никак не ожидала. Юки пожала плечами и набрав в легкие побольше воздуха подула на обрыв. Через мгновение к деревне вела ледяная горка.
— Что стоите?
Юки с разбегу бросилась вниз. Новенькая вздрогнула, ожидая, что та полетит кубарем вниз. Но Юки с лёгкостью и грацией скользила по льду. Черные волосы и белый шелк развевались, подхваченные ветром.
— Ну же! — Кицунэ со смехом увлекла новенькую следом.
Мир нёсся мимо, сливаясь в яркие пятна. Босые ступни даже не замёрзли из-за льда. Или всё дело в ощущении скорости, ещё и притуплявшем тревогу от слов мудрого буйвола? Вот теперь похоже на волшебство. Как в детстве. Она когда-то была ребёнком… Сильно заколотилось сердце. И тогда новенькая вспомнила, что потеряла.
Я где-то читал, что частенько неожиданную смерть младенца в Средние века объясняли тем, что это не человеческое дитя, а подменыш, дьявольское существо без души или просто колода с наложенными чарами. Всё лишь морок per se. А настоящего ребёнка забирали тёмные силы. Я думаю, что бабы и есть тот выживший подменыш. И слово «баба» тут относится не к биологическому полу. Ибо я так называю всякую человеческую особь, прошедшую через родовые пути. Это врата, которые ведут в мир слабости и порока. Но однажды я понял, что призван остановить распространение заразы. Когда-нибудь мне скажут спасибо. Сумрак потихоньку опускается на город. Пора выходить.
Вспоминается детство. Тогда у меня не получилось спасти брата. Я ещё многого не знал и не умел. Я не был готов к миссии. Сейчас вспоминаю, каким я был…
Словно наяву слышу оглушительный школьный звонок «тррр». Закончился ливень, колотивший струями воды в окна. Над глянцевыми кронами деревьев робко выступила радуга. Начались каникулы.
Я медленно спустился по ступенькам. Сегодня из Москвы я отправлюсь к деду. А одноклассникам я ничего не сказал, им плевать. Я привык сидеть один на задней парте ряда у стенки. Всегда. Мать, дыша, как локомотив, и выставив вперёд паровой котёл беременного живота, трещала весь день по телефону. Она всегда говорит с кем угодно, но только не со мной. Вечером сяду с дедушкой в настоящий поезд и умчусь подальше от Тоньки, которую по нелепому стечению обстоятельств называл матерью уже десять лет и три месяца. Что может быть глупее родов? Я читал в энциклопедии по анатомии — противно. Но другие разделы мне понравились больше.
Тонька родила меня в шестнадцать лет, и я никогда не видел отца. Помню, что Тонька часто оставляла меня в общежитии. Запертый в полумраке зимних вечеров я водил пальцем по выцветшему узору обоев, представляя что каждый изгиб — это стена между мирами. Но время растворит границы. И скоро останется только белизна медицинского халата. Тонька возвращалась, когда в доме напротив оставалось зажженным одно-два окна. Она скидывала пальто, пахнущее морозом, рядом с моей раскладушкой, и заваливалась спать.
Следующей зимой мать уже снимала каракулевую шубу. А когда растаял снежный саван, обнажив чёрное тело земли, мы перебрались в большую квартиру, и Тонькин живот стал расти. Каждый вечер и утро в этом новом доме я видел человека по имени дядя Миша. Очки в роговой оправе неплотно сидели на его тонкой переносице, всякий раз при виде меня он их поправлял, и мясистые, как у быка, губы дергались в брезгливой судороге. Но чаще всего мы друг друга в упор не замечали, забыла о моём существовании и мать.