Я не пойду.
Берсентьев
Пойдешь.
Арина
Я не пойду.
Берсентьев
Уже наш Егерь принял приглашенье
за вас обоих, так что поспеши,
оденься поприличнее: у ней
на это глаз наметанный, потом
меня замучит колкостями, если
ты опростоволосишься. А ты,
я замечаю, не умеешь толком
подать себя, все ходишь чёрти в чем,
в каких-то балахонах да звенишь
дешевой бижутерией.
Арина
Зачем
он согласился? Что ему в ней надо?
Какая блажь…
Берсентьев
Кто? Егерь?
Арина
Егерь… да.
Берсентьев
Ты знаешь, что он ищет тех, кто был
хоть как-то связан с Луцким; он меня
пытал о нем и Веру попытает,
да только зря: у ней такая хватка…
Ему несдобровать.
Арина
А ты и рад
стравить нас.
Берсентьев
Я, поверь, совсем не рад
тому, что происходит, с кем связались
два дурачка наивных – ты и Егерь;
интриги ваши перестали быть
"междусобойным" делом – им теперь
придется привыкать к тому масштабу,
где внове быть вам, где Ланской привычно.
Ну? Что решила? Ты пойдешь?
Арина
Конечно.
Берсентьев
Прими грамм пятьдесят – попроще будет
знакомство это вытерпеть.
Арина
Не стоит.
(Уходит со сцены, собирая на ходу кое-какие вещи.)
Берсентьев
А я вот выпью: я и пьяный плохо
переношу такие встречи, где уж
мне трезвому.
Часть II
ПРОЛОГ
Корифей (читает по бумажке)
Трудные вижу дороги себе в неприязненном свете
смерти; болезни мои не дают мне забыться, и дата,
нужная для камнетеса, в годах не прибавит ни цифры;
смерть обладает моим близким будущим, я не внезапно –
сосредоточенно, в полном сознании, как и пристало
грешнику старому, душу готовлю к последнему делу.
Я умираю на даче; нет болей, но каждое утро
хуже, темней предыдущего – с каждым таким безразличней
будущее; на себя я смотрю отстраненно, с улыбкой
легкой такой, и мои две старухи-сиделки боятся,
что умираю грешно, несерьезно, что мрачным обрядам
не подчиняюсь. А мне было б трудно смотреть представленье
смертное по-православному без раздраженья, усмешки.
Жизнь-то прожил не крестясь, и я рад, что могу оставаться
при смерти, слишком не труся, во всей чистоте атеизма.
Ты посмеешься сравненью, но я словно Ленин без Крупской
в Горках живу: все гадают о сроках моих, то есть лестно
стать визитером последним, за тем и приходят – за трупом.
Власть упустив раньше срока, напрасно пытаюсь исправить,
темных людей устранить, на своем настоять – как в мякину
входят удары мои; обессилен и зол, упражняюсь
в горьких сарказмах, в развернутых эпистолярных проклятьях.
Ах, диатрибы мои – сколько желчи предсмертной, холодной,
как застоялся талант, чтоб теперь разогнаться на краткой,
трудной дистанции, – вот вам искусство заради искусства,
чисто, свежо, бесполезно; я им завираюсь на славу.
Все наши силы и страхи оттуда, Сережа, из детства:
о декабристах читали, и в глупых мечтах представлялось,
как на Сенатской стоим и – "не обещай деве юной".
Дева ведь нам уж тогда одна на двоих предстояла –
двум декабристам жена, как Волконская, что ли… Не помню.
Вот куда эти мечты завели. Русским духом пропахло прогорклым
дело свободы. Такой нутряной, настоящей, заветной
ненависти я не предполагал в наших людях – а надо
знать было наверняка: тем и кончится дело – погромом.
Да… декабристы бы также… Их спас Николай. Кто спасет нас?
От либеральных идей, от святых, завиральных и спорных
как перешли к непротиворечивым, понятным, утробным.
И сразу к нам обернулась удача, какой не желали…
Если Россия погибнет, то пусть уж сама собой, чтобы
мы не виновны с тобой. Ты очисть мою грешную душу –
делай, как хочешь, но все изничтожь мое дело, их дело,
правду им так искази, чтоб, неузнанная, издыхала
посередь всяческой лжи, силы их распыли, заморочив
ум…
Видимой властью тебя бременить я не стану… А впрочем,
если для тактики надо, на это другая бумага.
(Передает бумагу, которую читал, Берсентьеву.)
Берсентьев
Умней меня ты оказался, Петя, да,
все рассчитал и мою трусость долгую
знал, подхлестнуть как… Я твоими планами
учтен, направлен, понукаем, времени
осталось мало, все еще колеблется,