— Еще раз тронете мальчика — накажу, — совершенно обыденно произнес я. Я придал своему голосу абсолютную бесстрастность. Чтобы он звучал не как угроза, не как эмоциональный посыл, а как констатация факта. Такая угроза может звучать только от человека, полностью уверенного в своем превосходстве.
Прежде чем развернуться и покинуть столовую, я бросил белобрысому:
— Ешь суп. Он вкусный. — И, выждав гроссмейстерскую паузу, добавил: — Приятного аппетита, господа.
Велю действительно перестали задирать. Да что говорить — к нему перестали даже подходить. Хотя и до инцидента с Юрцевым у него друзей не особо-то и водилось.
А вот меня снова вызвали к директору.
— Ты хоть понимаешь, кого ты унизил? — с прищуром спросил Акакий Владимирович.
— Наглеца и подлеца, который травит детей только по сословной принадлежности.
— Он симбирский княжич. За ним стоит весь род. Ты думаешь, тебе это сойдет с рук?
— Я разве был неправ, что заступился за беззащитного мальчишку?
— Не прав. Стоило поговорить с ним, проявить уважение к высокому титулу и, возможно…
— Простите, но вы сами верите в то, что говорите? — бесцеремонно прервал я директора. — Он с первого дня смотрит на меня с презрением. Для него заговорить со мной — уже унижение в крайней степени.
— Знаешь, — задумчиво произнес директор, — возможно. Сибиряки все немного помешаны на родовой чести. Но мы находимся на их территории. Здесь их законы, традиции и влияние. Ты думаешь, для тебя это останется без последствий? Я не стану тебя выгораживать.
— Я способен постоять за себя.
— Ты дурак! — резко произнес Акакий Владимирович, от чего в его голосе сразу прорезались противные писклявые нотки. — И высокомерия сейчас в тебе не меньше, чем в том белобрысом идиоте, презирающем всякого, кто ниже титулом!
— Во мне нет высокомерия. Я ведь даже не дворянин.
— Хорошо, — успокоился директор. — Пусть так. Я посмотрел ваш бой с Озеровым и в недоумении — что ты вообще здесь делаешь?
— В смысле?
— Тебе не нужно наше обучение. На Службе тебе дадут больше. Гораздо больше. Ты хочешь быть боевиком, так они этому тебя научат лучше любых Академий. К чему ты тратишь свое и наше время?
Очень хороший вопрос он задал. А что, собственно говоря, я тут делаю? Троицкая говорила, что я способен уже сейчас сдать выпускной экзамен. Более того — я тоже не хочу здесь учиться.
Возможно, я просто стал жертвой общеобразовательной системы. Государственной машины, где каждый одаренный должен закончить Академию, быть поставленным на учет и направленным на соответствующую должность по окончании учебы. Или уйти на вольные хлеба, как это сделал Золотов Николай Николаевич. Он открыл свою лавку и живет припеваючи.
— Это не я решал.
— Я переведу тебя на последний курс. Закончишь Академию в этом полугодии, и молись, чтобы род Юрцевых не успел до тебя добраться к моменту выпуска. Судьба видит, я пытаюсь тебе помочь.
— Нет, нет, нет! — резко вскочил я со стула. — Это так не работает. Не надо выставлять меня должником. Вы пытаетесь помочь себе, а не мне. Ведь Юрцевы будут спрашивать прежде всего с вас. Я не принимаю навязанные вами обязательства.
Глава 4
Вот же прохиндей. Хотел оставить меня должником. Правда, я не совсем понимаю, чего он хотел добиться подобным образом. У меня ничего нет, что могло понадобиться ему в ответ. Или это был задел на очень далекое будущее?
В любом случае, я не принял его щедрый жест, но на четвёртый курс меня все равно перевели, к восторгу Арины, которой я позвонил, и ко мрачному настроению четверокурсников. Видеть меня в одной аудитории они не очень были рады и даже подготовили сюрпризы выскочке, нарушившему обычный уклад.
Но вот кто действительно был счастлив, так это Баструкова Ирина Алексеевна. Она уже предвкушала скорую и неотвратимую месть.
На выходные мы выбрались в соседний городок. Обещания надо выполнять, и я собирался купить Велимиру коммуникатор, немного приличной одежды и накормить мороженым, пока не ударили первые заморозки.
Хотя поговаривают, что истинные сибиряки едят мороженое и в лютый мороз, но я парень южный, горячий, и повторить этот подвиг никогда не отважусь.
За эти полтора месяца я привык к мальчишке. Он привык ко мне. Я порой даже ловил себя на мысли, что этот курчавый черноволосый пацан с серо-голубыми глазами стал мне глубоко симпатичен. Его судьба отчего-то волновала меня с каждым днем все сильнее и сильнее. И оставить его после моего выпуска без защиты среди гадюшника высокородных тварей я не собирался. Я просто не мог себе этого позволить.