Мой пульс ускоряется, когда двери лифта бесшумно разъезжаются и мы заходим внутрь. Не могу поверить, что делаю это. Я иду в квартиру Глеба Соловьёва. Переступаю черту, но я уже переступила так много, что, кажется, ещё одна не имеет значения. Или имеет? Этот вопрос повисает в воздухе, невысказанный, но ощутимый.
— Как прошла твоя неделя? — спрашивает Глеб, нарушая тишину.
— Хорошо. А твоя? — Делаю небольшую паузу, потом добавляю: — Твоя поездка была внезапной, да? Надеюсь, всё в порядке.
— Теперь — да, — он улыбается.
У меня на языке десять уточняющих вопросов, нет, двадцать. Где ты был? С кем? Что случилось, что было не в порядке, а теперь в порядке? Но вместо того, чтобы задать их, лишь улыбаюсь в ответ, ещё шире, чем следовало бы.
— Я рада.
Когда мы поднимаемся на четвёртый этаж, Глеб кладёт руку мне на спину. Он мягко направляет меня из кабины лифта налево. Через три двери он достаёт ключи из кармана.
— Надеюсь, я не оставил нижнее белье на полу. Не ждал гостей.
Его слова звучат легкомысленно, почти небрежно, но что-то в них, в его тоне или в том, как он на меня смотрит, заставляет меня напрячься. Очередная двусмысленность в бесконечной череде. И я, как мотылек на огонь, иду прямо в неё.
Означает ли это, что у него никого нет, или он просто не стал никого приглашать сегодня? Смешно, у меня столько толковых вопросов, но ни один не сходит с губ.
Глеб щёлкает выключателем. Мы проходим по узкому коридору, который сразу выводит в гостиную. Мои глаза мечутся так же быстро, как бьётся сердце. Ищу зацепки, но сама не уверена, какую именно загадку пытаюсь разгадать. Первое, что бросается в глаза — отсутствие багажа. Ни у двери, ни в гостиной. Мой чемодан, когда я возвращаюсь откуда-то, может днями стоять у порога, не сдвигаясь ни на сантиметр. Неужели он из тех, кто сразу же откатывает чемодан в спальню и разбирает вещи? Или его багаж уже опустошён и убран? Эта мысль вызывает странное чувство — зависть к его порядку, смешанную с подозрением. Что ещё он так же аккуратно прячет или раскладывает по полочкам?
Второе, что замечаю, — это невероятное количество книг. Красивые, в кожаных переплётах, старинные. Такие можно встретить в антикварном магазине, где владелец надевает белые перчатки, чтобы прикоснуться к изданиям за запертым стеклом. Целая стена, от пола до потолка, заставлена встроенными стеллажами. Средняя, самая длинная секция прогнулась под тяжестью стопок. Это не просто книги, это настоящая библиотека, живая и давящая своим весом, как будто каждая история, каждый факт сплетаются в единый, неподъёмный груз.
Глеб подходит сзади, пока я всё это осмысливаю, и снимает моё пальто с плеч.
— Думаю, мой секрет раскрыт. Я книжный червь.
Улыбаюсь.
— Твоя коллекция впечатляет.
Он исчезает с моим пальто и мгновение спустя снова оказывается совсем рядом. Мы не касаемся друг друга, но я чувствую жар, исходящий от его тела, его горячее дыхание щекочет шею. Он кладет руки мне на плечи, и я вздрагиваю от его прикосновения. Резко, непроизвольно, как от удара током.
— Кто-то на взводе, — говорит он. Он всё ещё стоит сзади, но я слышу улыбку в его голосе. И в этой улыбке мне чудится что-то хищное.
— Это… мы… это… — Снова лихорадочно перебираю в уме подходящие слова. Неуместно, неэтично, аморально, порочно. Нужно быть осторожной, чтобы мой выбор не сводился только к тому, что я его доктор. Это же гораздо сложнее. Это переходит все границы, которые я пыталась выстроить.
— Перестань накручивать себя. — Глеб сжимает мои плечи. — Мы двое взрослых людей по взаимному согласию. Оба одиноки.
Оба одиноки из-за моего мужа.
Из-за меня.
Эта мысль вспыхивает, обжигая виной. Моё одиночество — это приговор, следствие катастрофы, которую я пережила и, возможно, спровоцировала. Его одиночество… оно другое, оно кажется активным выбором, возможностью, а не наказанием.
Он наклоняется и целует мою шею. Мягкие губы вибрируют на коже, когда он говорит:
— Так можно?
Сглатываю и киваю. Слова застряли где-то в горле.
— Я часто думал о тебе на этой неделе, — шепчет он. — А ты думала обо мне?
Только каждую минуту бодрствования… Эта мысль проносится ураганом, сметая остатки самоконтроля. Думала с ужасом, с желанием, с отвращением к себе, с какой-то нелепой надеждой. Думала так, как психиатр не должен думать о пациенте.
Дыхание становится прерывистым, поверхностным. Его прикосновение кажется до дрожи приятным, таким правильным в этот момент, но я точно знаю, что это не так. Когда я не отвечаю, он легонько прикусывает мою шею.
Ахаю.
— Тебе нравится, да? — Снова слышу улыбку в его голосе. — Я не мог перестать думать о том, как ты сказала мне прижать тебя и трахнуть как следует.
Сглатываю, чувствуя, как по телу прокатывается волна жара и стыда. Эти слова… они были вырваны из меня болью, отчаянием, безумием. Услышать их из его уст сейчас, таким спокойным, даже игривым тоном…
— Ты думала обо мне? — повторяет он. — Думала о том, что произошло на нашей прошлой сессии?
Киваю. Это, пожалуй, единственное честное, что я могу с тех пор, как он увидел меня на улице. Всё остальное — игра, притворство, попытка скрыть пропасть внутри.
— Хорошо. — Он целует место, которое прикусил. — Очень хорошо, Марина.
Глеб обвивает мою талию рукой и притягивает к себе, плотно, без зазора. Его тело — такое твердое, такое горячее, словно живой огонь, передающий мне своё тепло сквозь тонкую ткань одежды. Он приникает губами к моей ключице, оставляет влажный след, и глаза сами собой закрываются, голова запрокидывается назад — безвольно, стыдно, но я не могу остановиться, открывая ему доступ, приглашая, хотя где-то на задворках сознания слабым, почти неслышным эхом звучит предостережение, кричит «нет». А потом мы двигаемся.
Идём.
Он ведёт меня, его тело по-прежнему плотно прижато к моему сзади, словно мы одно целое, единый организм, движимый одной целью. Мы проходим через дверной проём. Я вижу кровать, чувствую, как мои колени ударяются о её жесткий бортик. Подчиняюсь его уверенной, властной руке на моей спине, которая толкает меня вперёд, не оставляя выбора, пока моя грудь не утыкается в мягкость матраса.
Глеб нависает надо мной, его тело прижимается к моей спине. Одной рукой он собирает мои ладони и вытягивает мои руки над головой. Его зубы легонько покусывают мочку моего уха, и я не могу сдержаться. Стон вырывается из груди, почти неосознанно.
— Обожаю этот звук, — стонет он в ответ, его голос низкий и хриплый. — Я мечтал об этом каждую ночь с тех пор, как мы были в твоём кабинете.
Его свободная рука скользит между нашими телами, под моим платьем, не встречая сопротивления. Она пробирается между моих ног, нетерпеливо отдёргивает мои трусики в сторону, и вот его пальцы касаются моего влажного, готового принять его лона. Чувствую, как внутреннее напряжение, которое сковывало меня последние дни, начинает таять.
— Ты думаешь, это неправильно, и при этом уже вся влажная, — говорит он, и в его голосе звучит почти триумф.
Два, может быть, три пальца погружаются внутрь. Даже не уверена сколько, всё внимание сосредоточено на ощущении, но от этого я задыхаюсь от неожиданности. Это грубо, без прелюдий, точно как в прошлый раз, когда он взял меня на моём же рабочем месте. Мои глаза закатываются, и ещё один стон, более глубокий, вырывается из меня, когда он начинает двигать пальцами, исследуя меня изнутри.
— Чудесно, — цедит Глеб, его дыхание сбивается. Его пальцы почти полностью выходят, а затем снова погружаются глубже, настойчивее. Даже не успеваю перевести дыхание, прежде чем он делает это снова.
И снова.
И снова.
Каждое движение — обещание и пытка одновременно. Я на грани, готовая сорваться в бездну ощущения, когда он внезапно останавливается.
Он поднимается.
Смутно слышу звук расстёгивающегося ремня, затем молнии брюк, и мир сужается до предвкушения. А потом чувствую его шелковистую головку у своего входа — горячую, твёрдую, обещающую забвение. Но он не входит сразу. Вместо этого он тянется к моим волосам, наматывает их на кулак, его хватка сильная, собственническая.