Размечтался!
Знай своё место.
Дышать становится тяжело до боли в груди.
— Тёмочка, — ох, милая, знала бы ты, как мне сейчас хочется переломить твою нежную шейку! — эксперт по оценке древностей, — лепечет Инга, — он Оксфорд закончил.
Мысленно я ухмыляюсь: Оксфорд, ну-ну. У меня даже школьного аттестата в наличие нет: отец решил, что с меня вполне достанет «домашнего» образования. Ага, прям «Детство»-«В людях»-«Мои университеты». Папа сделал всё возможное, чтобы у меня остался только один-единственный путь и «будущая профессия». Правда, меня не спрашивали, хочу ли я её получить. Просто вложили в одну руку нож, в другую — пистолет.
Вот такой Оксфорд, детка.
Латынь я выучил позже, когда отец вознамерился сделать из меня «эксперта по древностям».
И теперь я умею загнуть на языке Вергилия и Цицерона.
Чем и пользуюсь. А ещё — приникаю к губам Инги, как к источнику вечной жизни. Хочется руками придерживать макушку — так рвет крышу от почти нереальных ощущений!
Все-таки вишня — насыщенная, сладенькая, немного терпкая.
Ласкаю ее губы своими, запускаю свой язык в глубины ее податливого рта.
Кислород! Мне нужен кислород! Но я скорее задохнусь, чем добровольно отстранюсь.
Нас прерывают ее родители, настойчиво заманивая в гости.
Это снова — голоса из другой жизни, из другого измерения, где мне нет места. Я могу только фантазировать о том, как мы с Ингой едем в гости в крошечный уютный Энск. Как её мама угощает нас домашней стряпнёй. А с отцом мы ведём светские беседы о политике и ценах на нефть.
Хорошо, что разрывают соединение, а то я начинаю грезить наяву.
И вот мы остаемся наедине.
Замираю.
Жду истерику, удара по роже, оскорблений, а сам стараюсь не думать о продолжении поцелуя. Хотя именно этого я сейчас хочу. Этого или чего-то более сладкого.
Я физически не могу выпустить ее из объятий.
Моей куколке, должно быть, очень страшно — вон как побледнела и уже привычно сжалась в комок. Старается отползти.
Ну уж нет! Не сегодня, милая.
Я честно выполнил свою часть сделки, даже выудил отцовское кольцо из сейфа. Когда мне стукнуло шестнадцать, отец рассказал мне их с матерью историю. Он был коронованным авторитетом и не имел права заводить семью, но очень хотел, потому купил кольца, надеясь все же жениться на моей матери. Так я и поверил старому хрычу. На шлюхе, как же. Но кольца лежали в сейфе немым укором моему недоверию. Естественно, надевать вещь брата я не собирался! Прошли приютские времена обносков.
Все силы ада, наверное, собрались сегодня и хохотали надо мной, когда Инга надевала это кольцо мне на палец.
Это было…на грани терпимости. На переделе моего болевого порога. Я еле выдержал.
Но за то демоны в преисподней, куда я непременно попаду, уже не смогут придумать пытку хуже.
Я душу сегодня перед ней наизнанку вывернул.
А Инга собирается спрыгнуть, не расплатившись. Нет, девочка, я долги не прощаю.
Перехватываю отползающую куколку обеими руками за бедра, подтягиваю ближе к себе.
— Куда собралась? Настало время платить! — наваливаюсь всем телом, коленом заставляя ее раздвинуть ножки.
В паху скрутило спазмом и все напряженно, едва ли не гудит, как высоковольтка!
Инга даже особо не брыкается, покорилась моей воле. Умница, девочка. Лучше не дерёгайся.
А я снова впиваюсь в ее рот, не в силах противостоять соблазну. Мои руки лихорадочно блуждают по её совершенному телу, сжимая и тиская её через одежду.
Сдергиваю с нее домашний костюмчик, который сам же когда-то для нее и покупал. Я обнажаю в считанные минуты и отстраняюсь, чтобы запомнить этот образ. Чтобы рисовать его потом.
Обнажённая Инга — прекрасна. В её точеной фигурке — ни одного изъяна. Кожа нежна и бархатиста. Волосы — чистый шёлк.
Сейчас я получу свою плату за фарс со скайпом.
Начинаю медленно спускаться поцелуями по сладкому телу: обрисовываю короткими поцелуями милый подбородок, провожу языком влажную дорожку по шее вниз, к ключицам, облизывая их.
Осторожно сжимаю её груди. О, они небольшие, идеально ложатся в ладонь. Розовые твёрдые соски — словно сладкие ягодки…
И вообще вся она — сладкая, нежная, сногсшибательная.
Она сводит с ума.
Не понимаю, как я ещё держусь за остатки рассудка. Потому что когда Инга задыхается, выгибается, стонет подо мной — разум рвёт в ошмётки.
Но нельзя.
Нельзя навредить, испортить, замарать.
Может быть, она — мой последний шанс на искупление грехов, моя лакомая индульгенция, моя отчаянная исповедь…