— Вот это женщина! — восхитилась Маша. — Если вы её знаете, Илья Михалыч, я ей в подарок платье сошью…
— Свою прелесть вы ей передать не в состоянии, — расплылся Баландин, вставая и шаркая тапкой. — Если бы я был художником…
— Ой, молчите! — замахала руками Маша.
— Художником? Да я этих петухов на квартиры поганой метлой гоняю! — прорычал Чернышёв. — Особенно один раскукарекался, длинноволосый хмырь: «Ах, Мария Васильевна, я, Мария Васильевна, так и вижу вас в неглиже, с загадочной улыбкой Джоконды!» Пришлось его арифметике обучить.
— В каком смысле? — не понял Баландин.
— У нас на лестнице пятьдесят одна ступенька, — разъяснил Чернышёв.
— Уж очень он меня ревнует, Алёша, — грудным голосом пропела Маша. — Уж так ревнует. Любит очень, от греха бережёт.
Все заулыбались, даже сонные как мухи Ерофеев и Кудрейко.
— Сейчас я тебя уберегу… — Чернышёв приподнялся, но позволил без особого сопротивления усадить себя на место. — Ладно, — он ударил ладонью по столу, — кончаем трёп, давайте о деле.
Пошёл довольно скучный разговор, в котором мелькали слова вроде «адгезия льда», «кренящий момент», «нормы Регистра» и тому подобное, что входило в одно ухо и выходило из другого. Я сидел с умным видом, чтобы не обнаружить своего полного невежества, и изо всех сил старался не зевать. Обязательно нужно будет получить квалифицированную консультацию, хотя бы Никиты, который, кажется, не прочь завязать со мной приятельские отношения — мы с ним шахматисты.
Баландин дробно застучал ногами в переборку — наверное, ему приснилось, что он лошадь. Забавная личность! С первого взгляда он так и напрашивается на дружеский шарж. Представьте себе высокого, узкоплечего и длиннорукого человека лет пятидесяти, с вытянутой дынеобразной головой и бугристой лысиной, на страже которой торчат несуразных размеров уши — так называемые лопухи; но этого природе показалось мало, и от, щедрот своих она отвалила Баландину огромный нос (так и просится — рубильник) и широченный, при улыбке до ушей, рот, украшенный крупными зубами. Если верно наблюдение, что лицо каждого человека напоминает морду какого-либо животного, то Баландина природа лепила с добродушной и уживчивой лошади. Но едва вы утверждаетесь в этой весёлой мысли, как вдруг замечаете его глаза — и смущаетесь, потому что над человеком с такими глазами смеяться грешно. Случалось ли вам встречать у взрослого человека детские глаза? Их верные признаки — отсутствие всякой задней мысли, неистребимая любознательность, доверчивость и наивное желание видеть вас в наилучшем виде. Про людей с такими глазами говорят, что они и мухи не обидят. Очень смешной дядя, воистину взрослый ребёнок с профессорским званием!
Но и храпят этот ребёнок, скажу я вам…
Утром на «Семёне Дежневе»
— Чушь баранья, — садясь, заявил Чернышёв. — Не искусство это, а ремесло.
Мы завтракали в кают-компании — хлеб, масло, колбаса и чай, крепкий и очень горячий. Корсаков, вместе с Чернышёвым только что побывавший на мостике, с похвалой отозвался о третьем помощнике, который быстро и искусно прокладывал курс на карте.
— Чушь баранья, — вдумчиво повторил Никита и почмокал губами. — Это не из Шекспира, Алексей Архипыч? Ну, конечно! «Когда я слышу чушь баранью, и на твои гляжу глаза…»
— Откуда это заквакало? — приложив ладонь к уху, спросил Чернышёв. — Послышалось, наверное, — ответил он самому себе, налил в кружку чай и сделал большой глоток. Лицо его побагровело, он поперхнулся.
— Снова кипяток подсунула? — обрушился он на буфетчицу.
— А другие просят погорячее, — смело возразила Рая, маленькая и кругленькая девушка лет двадцати. — Вы бы подули сначала, Алексей Архипыч.
— Другие? — Чернышёв свирепо взглянул на Раю, затем на юного четвёртого помощника Гришу, который тут же уткнулся в свою кружку. — С другими ты можешь на берегу луной любоваться! Тьфу ты, язык обжёг! Так вы, Корсаков, путаете…
— Виктор Сергеевич, — подсказал Корсаков.
— … вы путаете, — не моргнув глазом, продолжал Чернышёв, — две вещи: судовождение и управление судном. Судовождение, то есть проводка судна из пункта А в пункт Б, осталось неизменным со времён досточтимого Колумба — штурман прокладывает курс и определяет координаты. Изменилась лишь техника: раньше определялись простейшими приборами, а теперь какой только электроники у нас не напихано. Поэтому и говорю, что судовождение не искусство, а ремесло. Другое дело, — жуя бутерброды и осторожно прихлёбывая, менторским тоном поучал Чернышёв, — управление судном. Дай, к примеру, десяти капитанам ошвартоваться — каждый сделает это по-своему, внесёт что-то личное. Ну, как десять художников напишут один и тот же залив: исходя из своей творческой индивидуальности. Или, — кивок в мою сторону, — поручи десяти журналистам…