— А почему так долго? Знал же, что мы волнуемся.
— Так я сразу, как начали стрелять, хотел бежать домой, а меня Владека отец задержал. Говорит: сидите, пока я не буду уверен, что обстрел кончился.
— Слава Тебе, Господи, что не пустил. Святой человек, — смягчилась мама.
Эта ложь была хоть и необходима, но Павлу неприятна. Они дружили с Владеком с подготовительного класса, а теперь перешли уже в третий, но ни разу Владек его к себе не пригласил. Провожая друг друга, они доходили до наемного дома Папудовой, и тут Владек прощался, а Павел шел к себе на Коблевскую. Тут была какая-то загадка. Высокий, тонкий Владек с длинными ресницами и раздвоенным подбородком поставил себя в классе так, что приставать к нему с расспросами было немыслимо.
Еще в первую осень в гимназии здоровяк Шмуклер назвал его девочкой: то ли за ресницы, то ли за неучастие в какой-то шалости. Владек побледнел и встал. Это была драка с кровью, одно из тягчайших гимназических преступлений. Заседал педсовет, и делегация «приготовишек» — дело неслыханное — ходила туда просить за Владека. Идея была Павла, и он же, с пересохшим от ужаса горлом, храбро говорил с самим директором гимназии. Директор, затянутый в мундир с двумя рядами золотых пуговиц, прямой как палка господин с бакенбардами, с трудом сдерживал смех. Ну почему у всех приготовишек так торчат уши? Павлу же казалось, что директор сдерживает гнев, и вот-вот взорвется, и тогда страшно подумать, что будет.
Так или иначе, ходатайство было уважено, и Владек отделался недельным исключением из гимназии. Шмуклер тоже не появлялся неделю, по другой причине. Павел, конечно, ни словом не обмолвился Владеку о своей роли в этой истории. Но когда Владек вернулся в класс героем, как-то само собой оказалось, что они сели за одной партой, не церемонясь с бывшими соседями, и возражать никто не осмелился. Павел был польщен, но всегда между ними оставалась какая-то дистанция, и это его слегка задевало.
На следующее утро приятели, после сложной дипломатической работы, все же ускользнули из дому. Они уже знали, что самое интересное теперь в гавани. Туда перенесли тело убитого матроса, и там митинги. Народу шла тьма.
— На Платоновском молу он, я только что оттуда. Живого места на человеке нет! Море крови! — сообщал проходящим несвежего вида господин (или босяк?) в разных штиблетах и с бахромой на брюках.
Оказалось, он все наврал, и надо было идти к Новому молу. Но там, слышали мальчики, казачье оцепление, и никого не пускают. Когда они все же туда добрались, ни солдат, ни казаков не было видно. Безо всяких препятствий они протискались к концу мола, где была самодельная палатка. Там, в палатке, лежал матрос.
Серое лицо, пшеничные усы. Он лежал очень мирно, и ран не было видно. На груди у него был пришпилен кусок бумаги. Это был второй покойник, которого видел Павел. Первый, Сережа Сазонов из их класса, умер от скарлатины. Они все ходили тогда на похороны: снег, пронзительный ветер с моря, и Сережа со странной улыбкой, в гимназическом парадном мундирчике. Павел теперь знал, что мертвые похожи на кукол, только не раскрашенных. Толком рассмотреть матроса ему, однако, не удалось, его оттеснили. Но если бы даже он рассмотрел, что с того? Василия Павел никогда не видел и не узнал бы, даже если это он тут лежит.
Юркий черненький матрос читал прокламацию. Так назывался листок на груди убитого.
«Товарищи! Матрос Григорий Вакуленчук был зверски убит офицером только за то, что заявил, что борщ плох. . Отомстите тиранам. Осените себя крестным знамением, а которые евреи — так по-своему. Да здравствует свобода!»
Тут люди в палатке закричали «Ура!», и на пристани подхватили в сотни голосов. Никакой вчерашней ненависти к матросам не было и в помине. А может просто тут, в гавани, была другая толпа? От этой толпы пахло, как в порту: солью, пшеничной пылью, сухой таранькой. Тут были и босяки, и хорошо одетые. Какой-то господин в фуражке с кокардой фуражку снял еще до выхода на мол. Не так из уважения к покойнику, понял Владек, как чтобы прикрыть кокарду. Тут же стояла кружка для похорон матроса, и деньги в нее сыпались дождем. У Павла был гривенник, и он передал его Владеку:
— Кинь, ты ближе.
Владек, Павел знал по гимназии, никогда не покупал на завтрак ни бубликов, ни котлет. Только стакан чаю.
Какие-то молодые люди с длинными волосами взывали к толпе и уговаривали не расходиться, а ждать распоряжений с броненосца. «Это эс-де», — услышал Павел от стоявшей рядом девушки. Но спросить, что такое эс-де, было неловко. И ничего больше не происходило, хоть они и готовы были ждать. Снова и снова читали прокламацию и кричали «ура».