Ты лети, лети, лети, лети,
Ах, телеграмма,
Ах, телеграмма,
Через реки, горы, долы, океаны,
Ах, океаны,
Да и моря...
Песня была беспокойная, грустная, щемящая. Перед Жмакиным, подернутые легкой вечерней дымкой на холоде, курились болота.
Ты скажи ему, скажи ему, что снова,
Скажи, что снова,
Скажи, что снова
Я любить его, любить его готова,
Любить готова, да навсегда.
Ты скажи ему, скажи ему...
Загудел паровоз. Мимо неслись белые столбики, болотца, далекий острый парус...
Скажи, что снова...
Жмакин прищурился, глядя вдаль. О чем он думал? О правах, о шоферстве, о том, как он на особой машине в Заполярье пройдет ту тайгу, в которой его когда-то чуть не задрали волки... Или Лапшин... Или Пилипчук...
Ты лети, лети, лети,
Ах, телеграмма, ах...
Что Лапшин?
Он представлял себе глаза Лапшина, ярко-голубые, любопытные и упрямые, представил себе Окошкина, Криничного, Бочкова, этого очкастого Ханина, который дал ему двести рублей.
Опять загудел паровоз.
- Упадете, - сказал Жмакину сверху из тамбура чей-то опасливый бас.
- Ни в коем случае, - сказал Жмакин.
ЕЩЕ РАЗ С УТРА ДО ВЕЧЕРА
Я на тебе не затем женилась!
- Почему ты, Василий Никандрович, собственно, усы запустил? пристально вглядываясь в Окошкина, спросил Лапшин. - И небогатые они у тебя выросли...
Вася сидел в ватнике, беспокойный, с тонкой шеей, ел биточки, которые принесли сюда из столовой.
- Усы? А по чести говоря, для солидности. Это я никому не говорю, только вам. Все-таки взвод, а чего-то во мне не хватает. На храбрость не могу пожаловаться...
- Отважный?
- Смеетесь всё. Не отважный, но и не трус. Как положено согласно присяге. Даже к правительственной награде представлен...
- Но еще не оформлено?
Окошкин обиженно помолчал. Шинель его висела возле окна на спинке кресла. Поднявшись, он достал из кармана кисет, бумагу, мундштук и спички и закурил. Про папиросы он сказал, что отвык от них "на фронте" и кашляет. Вообще - махорка для легких здоровее.
- Ну а как супруга и теща? - поинтересовался Лапшин.
- Нормально. Теща даже заплакала, когда я приехал.
- Отчего же это она заплакала? - подозрительно спросил Иван Михайлович. Ему доставляло нынче удовольствие поддразнивать Окошкина. - Почему расстроилась?
- Да обрадовалась же! - воскликнул Вася. - Бывает, что от радости люди плачут. Думала старушка - не прорвать мне живым линию Маннергейма.
- А ты взял и прорвал.
- Там не посмеялись бы, - угрюмо произнес Василий. - Там не до хаханек было, Иван Михайлович...
Помолчав, он придвинул к себе стакан с чаем, и только теперь Лапшин заметил, как повзрослел и осунулся Окошкин: глазницы стали темными, скулы проступили отчетливее, на лбу залегли две тоненькие морщинки. Ничего юношеского не осталось в этом лице. "Ах ты, Пинкертон, Пинкертон", - подумал Лапшин и вспомнил, каким Вася пришел к нему первый раз в уголовный розыск. Даже выражение глаз того мальчика Окошкина пронеслось на мгновение перед Иваном Михайловичем, пронеслось и исчезло, как исчез тот Вася в какой-то коротенькой рубашечке с галстуком и в разношенных сандалиях.
- Завелся у меня там хороший товарищ, - говорил Окошкин, размешивая чай, - очень мы с ним сдружились, Иван Михайлович, прямо вот до чего. Пошел на одном хуторе дровишек взять, а в дровянике, видно, мина. Как рвануло, так от моего Толченова все, что осталось, один человек на плащ-палатке принес...
Зазвонил телефон, Катерина Васильевна торопясь сказала:
- Тут к тебе военный приходил, записку принес от Жмакина из госпиталя. Я прочитала, - просит проведать.
- Сильно раненный? - спросил Лапшин.
- Да не похоже, записка веселая. А госпиталь антроповский, в котором Александр Петрович работает, на Петроградской.
- Привет супруге, - сказал Вася. - От Окошкина привет передайте.
- Тут тебе Василий Никандрович Окошкин привет передает, - в трубке произнес Лапшин. - Ага, приехал. Нет, здоровый на сегодняшний день. Да нет, на несколько часов. Понятно...
Он помолчал, слушая.
- В пять, - негромко говорила Катя. - Я же тебя несколько дней не видела. Мы вместе пообедаем, потом я поеду на спектакль, а ты куда хочешь. Нет, вместе, - на всякий случай повысила она голос, - и это свое "оставь в духовке" ты забудь. Я на тебе не затем женилась, чтобы видеть реже, чем когда мы жили порознь.
Она что-то жевала. Лапшину очень хотелось спросить, что именно она жует, но он стеснялся слушающих глаз Васьки. "Наверное, какую-нибудь капустную кочерыжку", - подумал Иван Михайлович и, аккуратно положив трубку, еще немного поговорил с Окошкиным, которому вышло время уезжать.
- Давид Львович там у вас не был, в вашей части? - спросил Лапшин. - Не виделись? Он мне сулил тебя отыскать.
Василий, натягивая на ватник шинель, ответил в том смысле, что он-де человек маленький и ничем себя не проявивший, а Ханин пишет все больше про выдающихся товарищей, совершивших подвиги.
- Ну не ври, не ври, - прервал Лапшин. - Давид журналист солдатский, я его всегда с интересом читаю. И не врун, не писал он, как ворона на мине подорвалась.
Сразу потолстев от ватника и шинели, Окошкин крепко затянул ремень, поправил ушанку и еще закурил своего табачку на дорогу. Вид у него был исправный, но изрядно усталый.
- Тихо стало у нас, - сказал он задумчиво, - знакомого народу почти никого. А жулики по-прежнему шуруют?
- Шуруют, Вася.
- И богатые дела есть?
- Особо богатых нет.
- Ну что ж... пожелаю вам...
Они обнялись, поцеловались, и Василий отбыл на Финляндский вокзал. В суд Лапшину надо было к двум часам, времени еще оставалось, как любил выражаться Окошкин, "вагон и маленькая тележка". Вполне можно было поспеть в госпиталь.
Лапшин уже одевался, когда позвонила антроповская Лизавета.
- Ни один телефон нигде не отвечает, - сказала она. - Александра Петровича ни утром, ни вечером, ни даже ночью дома нет. Простите, что вас потревожила, Иван Михайлович, где моего Айболита можно отыскать, как вы думаете?
Иван Михайлович помолчал и вздохнул.
- Вы слушаете?
- Слушаю.
- Не знаете, где его искать?
- Поскольку сейчас война, а он - хирург, предполагаю, в бывшей его клинике, а нынче в госпитале.
- Туда дозвониться невозможно, - с раздражением в голосе сказала Лизавета. - То занято, то никто не отвечает, то он на операции.
- Так ведь война же, - сдерживаясь, чтобы не выругаться, произнес Лапшин. - Война! Занят человек, работает.
И, неожиданно для самого себя, предложил:
- Я сейчас туда еду, если хотите его увидеть, поедем со мной.
- Дело не в том, хочу я его видеть или не хочу, - суховато ответила Лизавета. - Дело в том, что мой дядя, профессор Багулин, - не слышали такого? Он известный терапевт, профессор и так далее, вдруг закапризничал и не желает ложиться на операцию без Айболита. Он говорит про себя, что сам профессор и нуждается не в профессоре, а в докторе, во враче. Он вообще чудак...
- Ладно, - сказал Лапшин, - спускайтесь, я за вами через десять минут заеду.
Не дожидаясь ответа, он повесил трубку, забежал в столовую, завернул передачу для Жмакина и, подивившись, что все в жизни повторяется, спустился к машине. Кадников в полушубке и в ушанке дремал за рулем, Иван Михайлович тронул его за плечо и велел ехать на улицу Герцена.
Лизавета в шубке и в берете ждала у своего подъезда, сердито мерзла, поколачивая ботиками по тротуару.
- Не люблю я все эти поликлиники, - неприязненно сказала она, садясь. Терпеть не могу. Стонут, охают, вне очереди лезут под предлогом острой боли...
- Да, не цирк! - ответил Лапшин.
- Не понимаю, при чем тут цирк?
- Вот именно, что ни при чем!
Лизавета отвернулась, Лапшин закурил. "Эмка" медленно ползла в колонне военных, камуфлированных для зимы машин. Дымились две походные кухни, и странно было видеть их на людной ленинградской улице. Кадников сказал: