- Васеныш?
Они давали Окошкину каждая свое имя, и поэтому Лапшин никогда не понимал, кого спрашивают.
- В чем дело? - кричал он, раздражаясь. - Кого вам надо?
Васька просыпался от крика, но не подавал признаков жизни, надеясь, что как-нибудь обойдется без него и что ему не придется вставать.
- Какой вам номер нужен? - надрывался Лапшин.
Женщина, пугаясь, вешала трубку, а Васька говорил:
- Постоянно телефонная станция путает номер. Экое безобразие...
Если же голос в трубке объяснял, что Васюрка, или Вавка, или даже Котик - на самом деле Окошкин, то Ваське приходилось вставать с постели, и тогда он томительно долго болтал над головой Лапшина, не давая ему заснуть и раздражая его до того, что Иван Михайлович кричал:
- Ты дашь мне спать или нет, черт паршивый? Третий час ночи! Нашел время...
- А я виноват? - огрызался Васька, закрывая ладонью трубку. - Чего вы орете?
Утром он оправдывался и говорил, не глядя в глаза Лапшину:
- Ей-богу, Иван Михайлович, она по делу. Это моей сестренки подруга Катька Осокина. Не знаете?
- Не знаю, - мрачно отвечал Лапшин.
Но наступал день с работой и делами, Васька являлся в кабинет к Лапшину с докладом, стоял перед столом смирно и докладывал, и говорил уже "не товарищ Лапшин", а товарищ "начальник", и выяснялось, что дело, которое он вел, шло блистательно, а главное с легкостью, без пота, бестолковой беготни, без многословия и проволочек - одним словом, шло так, как должно было идти в бригаде Лапшина. И Лапшину делалось жалко Ваську, и он говорил ему что-либо примиряющее, но строгое, например:
- Побрился бы ты, товарищ Окошкин! Эдак не годится.
Или:
- Тут-то у тебя ладно, а вот почту ты не очень читаешь.
Или еще:
- Прошу заняться комнатой для ожидающих! Там черт знает что творится. Посажу под арест, тогда поздно будет.
На что Васька неизменно отвечал:
- Слушаюсь. Можно идти?
- Идите, - говорил Лапшин и строго глядел в спину Окошкину, шедшему к двери.
Вася был способным работником и любил дело, оно казалось ему самым интересным на земле, и, кроме того, он был еще, что называется, "грамотным": специальные юридические работы читал легко, улавливал в них основную мысль, быстро и без напряжения писал необходимые бумаги, но не хватало ему еще выдержки и упорства - жизнь этому поколению далась куда легче, нежели сверстникам Ивана Михайловича. И Лапшин нарочно придерживал его на должности помощника уполномоченного, хотя Окошкин почти самостоятельно вел дела.
- Вот так, товарищ Окошкин, - говорил он ему, - нервничаете часто, в уныние впадаете. То "всё в порядочке, завтра повяжем жуликов", а то "гнать меня надо, я позорю бригаду, я - тупое ничтожество". Нехорошо. И подкованы вы теоретически, и голова у вас не пшеном набита, и желание есть работать, а выдержки не хватает.
Относился Лапшин к Окошкину куда строже, чем к другим работникам своей бригады, жучил его чаще и обиднее, чем других, решительно ничего не прощал ему, но Окошкин не обижался, понимая, что Лапшин хочет из него сделать больше, чем он есть, хочет увидеть в нем настоящего работника, такого, какими были погибшие старые чекисты, учителя Ивана Михайловича, - балтийский комендор Хромов и Исаак Фридман. Фотографии этих людей висели в комнате Лапшина на самом почетном месте, в красивой кованой железной рамке.
И чем дальше, тем больше Окошкин привязывался к Лапшину, и хотя давно было ему пора съехать от Ивана Михайловича, но он этого не делал и даже совершенно перестал хвалиться тем, что подаст рапорт по начальству и получит, разумеется, отдельную комнату со всеми удобствами.
Молчал и Иван Михайлович. Ему даже и думать невозможно было, что Окошкин от него съедет.
Перед тем как дать Окошкину рекомендацию в партию, Лапшин долго пил любимый свой боржом и говорил с Василием о пустяках. Потом, уставившись в него голубыми яркими глазами, спросил, как спрашивал на допросе:
- Это все хорошо, а что у тебя там с дамочками происходит?
Окошкин долго глядел в пустой стакан от боржома, бессмысленно его поворачивал, потом сказал тем развязно-наглым тоном, который Лапшин до глубины души ненавидел:
- Ну уж и с дамочками, Иван Михайлович. Просто у меня много знакомых, наших советских славных девушек, так сказать - товарищей. Чисто товарищеские отношения, которые...
- Васька! - угрожающе сказал Лапшин.
- Да ну, чего "Васька", "Васька"! - уже искренне заговорил Окошкин. Все вы мне "Васька" да "Васька"! Ну, ей-богу, я не виноват, что они ко мне лезут. Васюта, да Васеныш, да Васюрочка! Побыли бы вы на моем месте! Вы не верите, ну до того разжалобят, спасения нету! И так мне, и так...
- А ты женись, - наставительно сказал Лапшин. - Будь человеком.
Он вылил в свой стакан остатки боржома и унылым голосом добивал:
- Не гляди на меня, женись, детей заводи. Назовешь кого-нибудь по-лошадиному: Электрон или там Огонек...
Он засмеялся и поглядел на Окошкина по-стариковски, снизу вверх.
- На ком жениться-то, Иван Михайлович! Тут весь кошмар в том, что они мне все нравятся. Одна всегда веселая, другая поет хорошо, у третьей - папа эдакий симпатичный и в семье уютно. А один товарищ - некто Конягина вареники делает дома с творогом, ну до чего вкусно...
- Это значит, ты еще не полюбил человека, - сказал Лапшин. - Может, и верно, товарищеские отношения...
Он чуть порозовел от неловкости - полюбил, не полюбил, тоже еще слова! И предложил сыграть в шахматы Окошкину, пока они играли, раза два позвонили по телефону, разговаривал он недомолвками и при этом пожимал плечами, как бы объясняя Лапшину, что звонит не он, а звонят ему - серьезному и занятому Василию Никандровичу Окошкину. Ивану Михайловичу надоело; не доиграв партию, он принялся бриться, фырча, вытер лицо одеколоном и надел шинель.
- В Управление?
- Угу.
Вошла, как всегда загадочная, Патрикеевна и спросила, не может ли Лапшин отдать распоряжение, чтобы выпороли розгами некую внучку, которая плохо учится и дерзит своей бабушке.
- Нельзя, Патрикеевна! - ответил Лапшин. - Милиция такими делами не занимается.
- Так. Не занимается. Но старушка-то сама не может, совсем она старенькая. А папашка с мамашкой в отъезде.
- Вы и наймитесь, товарищ Патрикеевна, - посоветовал Окошкин. Производить экзекуции в вашем характере...
Патрикеевна сделала вид, что не слышала слов Василия.
- Значит, никак нельзя! - зловещим тоном произнесла она. - А попищу нашего наказать не можете?
- Это еще какого попищу? - удивился Иван Михайлович.
- А нашего батюшку, отца Иоанна. Давеча обедню служил - вовсе пьяный. Кадило из рук вырвалось, дьякону невесть что громко брякнул. Народ даже из церкви стал уходить...
- Ну а я тут при чем? - с раздражением сказал Лапшин.
Патрикеевна не ответила, махнула рукой, ушла к себе в нишу. Оттуда было слышно, как угрожающе и двусмысленно она ворчит:
- Правая рука всегда правее. И то истинно, что лозою обуха не перешибешь. Начальники, на машинах ездиют, все кругом в пистолетах, а того не знают, что с нагольной правдой в люди не кажись. Я самому Михаилу Ивановичу Калинину напишу, тогда будете помнить. Мы в групкоме тоже лекции слушаем, не попки закрепощенные, царя-то свалили... Всем древам древо кипарис!
- Ну при чем тут кипарис? - удивился Лапшин.
- Разберемся!
На улице крупными легкими хлопьями падал снег. Окошкин подставил ладонь, слизнул с пальца снежинку и выразил удивление, что Лапшин столько лет терпит Патрикеевну с несносным ее характером, туманными угрозами и полным неумением по-настоящему хозяйничать.