Полковник Шаркани стоял у костра рядом со старшим лейтенантом Бузинкаи, генерал Штомм — со своим офицером-порученцем. Пока я собирал оружие и снаряжение, ко мне подошел-унтер-офицер Халал и тихо сказал, что полковник Шаркани и старший лейтенант Бузинкаи покончили жизнь самоубийством за одной из копен. Я пошел посмотреть, так ли это.
Действительно, оба офицера лежали мертвыми.
Когда я шел обратно к группе, то увидел, что генерал Штомм держит маленький «дамский» пистолетик.
— Прощайте, ребята! — крикнул генерал.
Я схватил его за руку и вырвал пистолетик. Генерал не сопротивлялся. Пистолет генерала я бросил в общую кучу и, построив солдат, попросил офицеров тоже встать в строй.
Когда мы построились, к нам подъехали два конника. Они отконвоировали нас в село Быстрик. В селе офицеров завели в один дом, а унтер-офицеров и солдат — в другой. Меня охватило какое-то незнакомое до сих пор чувство облегчения. Теперь-то мы не умрем от холода.
У нас забрали удостоверения личности, прочие документы и драгоценности. Нас осталось пять офицеров и два генерала. Каждый молчал, думая о своем.
В соседней комнате все время кто-то разговаривал по телефону, — наверное, мы находились на узле связи батальона. Часа через три к нам в комнату вошли три русских офицера.
— Приветствую вас от лица советского командования, — по-венгерски обратился к нам один из вошедших. — Зовут меня Владимир Ольднер, по званию я старший лейтенант Красной Армии. Мой отец — венгерский эмигрант, от него я и научился говорить по-венгерски. Сейчас мы отвезем вас в вышестоящий штаб. Прошу всех пройти к машине!
Ехали мы минут пятнадцать, не больше. Вскоре нам предложили выйти из машины, завели в хорошо натопленный дом. Посреди комнаты стоял стол, накрытый белой скатертью, на столе — тарелки, чашки, ложки и вилки. В комнате находились три женщины в белых халатах.
Старший лейтенант Ольднер перевел слова одного русского офицера, который пригласил генерала Штомма и всех нас сесть за стол и позавтракать.
На столе была вареная и копченая рыба, икра, свежий белый хлеб, чай.
После завтрака нас проводили в соседний дом. Когда мы были во дворе, нас группой сфотографировали. И вновь мы оказались в теплой избе, где нас ждали врачи и сестры, одетые в белые халаты. Каждого из нас тщательно обследовали.
У нас в одежде нашли насекомых, дали какой-то порошок против них.
Ноги у генерала Штомма по самую щиколотку были обморожены. У меня фиолетовые пятна были на подошвах и на пальцах ног. Нам сделали уколы, перевязали ноги. Майор Чатхо пожаловался, что его ни во что не ставят, не дают ему никакого лекарства.
После врачебного осмотра нас повели в третий дом.
Двух генералов поместили во внутренней комнате, меня, Чатхо и старшего лейтенанта Эндреди положили в другой комнате.
Вскоре нашим генералам нанесли визит русские генералы и офицеры. Генерал Дешео великолепно знал русский язык, до войны он был военным атташе в Москве. (Позже он не раз говорил мне, что в свое время неоднократно докладывал венгерскому командованию о том, что Советская власть самым современным образом вооружила свою Красную Армию, но в Венгрии никто не хотел слушать его.)
Двое или трое суток провели мы в этой небольшой деревушке, названия которой я не знаю и по сей день.
Однажды утром за нами прислали грузовую машину и в сопровождении одного офицера и двух солдат отправили нас дальше в тыл, выдав перед отъездом по нескольку одеял.
Перед отъездом генерал Штомм попросил нас следить за дорогой, чтобы знать, куда нас направляют. Я сидел в заднем углу кузова и сквозь щель в брезентовом верхе пытался что-то увидеть. Местность показалась мне абсолютно незнакомой. Позже я узнал населенные пункты Синие Липяги, Репьевку, а вечером того же дня нас привезли на железнодорожную станцию Острогожск. Я заметил, что во всех этих местах шли ожесточенные бои. Наша машина остановилась где-то в центре села. Нас ждали. Выдали на ужин сала с белым хлебом, мясные консервы и чай. Генерал Дешео определил, что все эти продукты были из трофейного продсклада, захваченного русскими в Острогожске.
Нас ждали застеленные чистым бельем постели. Наших генералов снова поместили в одной комнате, нас — в другой. В нашей комнате расположились два русских часовых.
В тот вечер я почувствовал себя плохо и никак не мог уснуть. Я слушал храп старшего лейтенанта Эндреди и разговор русских часовых. К своему огромному удивлению, я вдруг обнаружил, что наши часовые говорят по-румынски.
Примерно в полночь мне понадобилось выйти во двор по нужде, и я попросил на это разрешение по-румынски.