За ужином капитан генштаба Деже Мога, квартирьер корпуса (по нынешним понятиям — начальник тыла корпуса), пригласил меня на чашку кофе. В числе приглашенных был и помощник начальника артиллерии корпуса подполковник Кишхалми.
Сначала разговор зашел о смерти сына регента, но скоро вообще перешел на потери наших войск на фронте. Подполковник Кишхалми спросил нас, сколько артиллерии, по нашему расчету, не хватает в корпусе, и сам же ответил на свой вопрос, что в 3-м корпусе не хватает 21 артиллерийской единицы.
Капитан Мога, квартирьер корпуса, заметил, что 19 августа он был на совещании, где присутствовали квартирмейстеры всех трех наших корпусов и подполковник Чатаи — венгерский офицер связи при штабе группы армий «Б». На совещании обсуждалась нехватка вооружения. По словам подполковника Чатаи выходило, что немецкое командование намеревалось пополнить нехватку вооружения в венгерских войсках за счет русского трофейного оружия. Но и это обещание не было выполнено. Было дано очень немного, но и те пушки нужно было везти самим на передовую за двести километров.
— А это для нас очень и очень невыгодно, — заметил Кишхалми. — Немецкие батареи немецкое командование в любой момент могло забрать из нашего подчинения. Примеров тому было немало. Но и это еще не все. От немецкого референта по использованию артиллерии, находящегося при штабе 2-й венгерской армии, поступило указание относительно того, что немецкие артиллерийские батареи и дивизионы по указанию командующего группой армий «Б» разрешается использовать только для усиления 336-й немецкой дивизии или же 24-го немецкого механизированного корпуса. Это распоряжение еще больше связывало нам руки в использовании артиллерии и свидетельствовало одновременно как о слабости немцев, так и об их недоверии к нам…
Настроение у меня было подавленное, в разговор я не вмешивался. Положение наших войск в излучине Дона оставалось тревожным. Ни под Коротояком, ни под Воронежем мы вместе с немцами не смогли уничтожить плацдармы русских. И тут я невольно вспомнил строчки из дневника одного нашего артиллерийского офицера, который писал дословно следующее:
«…Мы готовимся к новой зиме, собираем зерно на зиму. В понедельник выезжаем в Ивановку. На душе тоска, хотя, казалось бы, причины для этого нет. Всех нас охватило сильное чувство тоски по родине, по родному дому. И все это оттого, что мы далеко от него, ходим здесь ежеминутно между жизнью и смертью.
Однажды я стал невольным свидетелем одного случая. Я находился на НП, как вдруг в окоп свалился запыхавшийся солдат-сапер. Несчастного послали на берег Дона за инструментами. Солдат рассказал, что у него на фронте погибли два брата, а вот теперь его, последнего сына в семье, командир посылает под огонь противника за каким-то инструментом, которому грош цена в базарный день.
Воронеж! То, что я увидел в городе, невозможно описать. Город, в котором до войны проживало двести сорок тысяч человек, сейчас представляет собой сплошные развалины и пожарища, окутанные черным дымом. Ходить среди этих развалин очень опасно, повсюду установлены мины, а артиллерия все еще ведет обстрел города. Даже по развалинам заметно, что в городе много прекрасных зданий, улиц, площадей, на которых теперь валяются неубранные трупы людей и животных. Трупов много и в домах. В воздухе стоит смрад разложения, кружатся тучи мух. На улицах лежат обломки трамваев, много сожженных танков. Картина прямо-таки адская. Все время то тут то там рвутся гранаты, над головой жужжат самолеты. Эта страшная картина, запечатлевшись в памяти, вызывает ужас и отвращение. Однако гитлеровцы, несмотря на это, живут там как ни в чем не бывало. Большего разрушения, даже невозможно себе представить. Уничтожены полностью или частично огромные ценности…»
Это только небольшой отрывок из дневника очевидца. Хотелось верить, что для некоторой части наших офицеров эти разрушения не были безразличны. Хотелось верить, что среди них были и такие, которые испытывали при виде этой страшной картины те же чувства, что и автор этого дневника.
События последних дней, приезд в корпус нового начальника штаба, смерть сына регента нарушили обычное течение нашей фронтовой жизни. Новый начальник штаба посетил все дивизии корпуса и отдал необходимые указания. 21 августа вместо традиционного совещания в штабе наши полевые священники устроили молебен по случаю гибели сына регента. Я на молебне не был, потому что дежурил в штабе. Утром 21 августа из штаба армии позвонил по телефону офицер — порученец командующего инженерными частями и спросил меня, готов ли мост через реку Потудань грузоподъемностью двадцать пять тонн. Через час я должен был доложить о готовности полковнику Ковачу.