Надежда Александровна Лухманова
Один
Осенняя ночь, — холодная, хмурая, полная невыплаканного горя, — кралась по нему и медленно длинными, грустными сумерками обволакивала город. По небу неслись бугристые тёмные тучи, догоняли друг друга, сливались, таяли и снова, разорвавшись на клочки, летели в неведомую даль. Маленькие, бледные звёзды глядели на землю, мигая, как выцветшие, усталые от бессонных ночей глаза. Сухой, холодный ветер гнался за прохожими, карикатурные тени которых резкими, чёрными штрихами рисовало электричество по широким тротуарам. На Думе гармонично и гулко часы пробили одиннадцать.
На углу Большой Морской, в роскошной квартире Ивана Сергеевича Палубнева, кабинетные часы тоже пробили одиннадцать и разбудили от глубокой дрёмы хозяина, сидевшего в кресле перед полупотухшим камином. Иван Сергеевич машинально протянул руку, взял щипцы и хлопнул ими по груде каменного угля. Столб мелких искр метнулся вверх, и на минуту яркое пламя снова охватило маленький костёр. В большой квартире было тихо до жуткости: сегодня, на какие-то именины, Палубнев отпустил и своего лакея Якова, и жену его Пелагею.
Громадный кабинет, освещённый одною электрической лампочкой под зелёным абажуром, горевшей над письменным столом, тонул в густой темноте. Диван и массивные кресла, обитые старинной кордуанской кожей, с вытесненным на высоких спинках львом св. Марка с двенадцатиконечным крестом в лапах, казались сами какими-то угрюмыми, бесформенными чудовищами. Тяжёлые столы, заваленные бюстами, бронзовыми группами и альбомами, тёмные бархатные портьеры, этажерки, столики, тёмный персидский ковёр придавали тяжёлую, несколько мрачную роскошь кабинету.
Иван Сергеевич встал с кресла, потянулся и, заложив за спину руки, стал ходить по комнате.
Почти громадный рост, сутуловатые плечи, тяжёлая поступь, густые, непокорно-волнистые волосы, спущенные вниз тёмно-русые усы, по первому взгляду придавали Палубневу угрюмый, несимпатичный вид, но стоило пристально взглянуть в его, осенённые тёмными ресницами, серо-голубые глаза, чтобы убедиться, как много чего-то прямого и детски ясного лежало в его открытом спокойном взоре, как много доброты было в правильно-красиво очерченных губах, открывавших белые ровные зубы. Все его движения носили характер застенчивой неловкости, той осторожности, с которой очень сильные люди относятся к окружающим. Голос его, густой и звучный, подчас имел особые мягкие ноты, как у человека. умевшего скорее прощать и любить, нежели приказывать и оскорблять. Весёлость его скорее выражалась блеском глаз и улыбкой, чем громким смехом и словами, и только всюду — в широком лбе, в прямой линии несколько тупого носа, в крупных губах, в подбородке — лежала печать характера и твёрдой воли.
Иван Сергеевич ходил по комнате, и жуткая тишина квартиры охватывала его сердце.
Вечный холостяк, без лепета ребёнка, без ласки жены, и так навсегда… на всю жизнь… И что такое его жизнь? Сцепление мелких обязанностей, занятий и развлечений, составляющих в общем банальную, никому ненужную жизнь; уйти — и даже пустого места за собою не оставишь! Никому не нужен, никому!..
В прихожей тихо, трепетно прозвучал колокольчик. Палубнев, как шёл спиной к дверям, так и остановился, как вкопанный, с расширенными зрачками и бьющимся сердцем. Неожиданный робкий звон колокольчика испугал его. Резкий, отрывистый звон возвещает пожар, телеграмму, нежданно смелого гостя, словом — призыв к жизни, борьба или оборона, а этот еле слышный трепетный звон казался ему рукою судьбы, которая вдруг, неожиданно стучалась в его дверь.
Минуту всё было тихо. Палубнев обернулся и бледный прошёл в прихожую, где ярко горела стенная лампа.
В ожидании он прислонился к стене. Ему казалось, что по ту сторону двери он слышит чьё-то порывистое, испуганное дыхание. Он глядел на колокольчик; вот он снова дрогнул, сперва беззвучно, еле колеблясь, затем язычок ударился о чашечку и жалобно, трепетно звякнул несколько раз.
Иван Сергеевич, волнуясь, неловко двинул дверной крючок, щёлкнул ключом и открыл дверь; перед ним стояла стройная, высокая женщина, вся окутанная в чёрное. Поднятый высокий каракулевый воротник-медичи стоял выше ушей, на голове такая же шапочка с круглым верхом — с двумя крыльями «Меркурия», прижатыми по бокам. Густая траурная вуаль падала с её лица прямыми складками.
Иван Сергеевич не мог её разглядеть, но хорошо знал, что перед ним «она». Он отступил в прихожую, она перешагнула порог комнаты. Минуту оба стояли друг против друга, оба с опущенными глазами, не смея ни шевельнуться, ни сказать слова; затем он сделал неопределённый жест по направлению кабинета, она приподняла вуаль и прошла туда, а он запер двери на ключ, на крюк, методично, обстоятельно, и затем вернулся.