Каждый натуралист в большей или меньшей степени любит всё живое. Мало найдётся таких орнитологов, которые скажут, что они любят только птиц, а ко всем остальным тварям абсолютно равнодушны. Любовь ко всему живому и к биологии вообще зачастую определяет такой поворот в привязанностях человека, когда у него появляется очень трогательная любовь к тем животным или растениям, которых он раньше совсем не выделял среди прочих.
Исследователь чаще всего приступает к изучению объекта из соображений пригодности его для раскрытия той или иной проблемы. Объект, если он раньше не пользовался особыми симпатиями научного работника, может и дальше остаться для него всего лишь объектом. Но чаще случается иначе. Бывают искренние привязанности к таким тварям, которые с точки зрения простой, человеческой, просто противны. Вот, к примеру, какие-нибудь паразитические черви...
А какая любовь, скажите на милость, может быть у нормального человека к комарам? Даже когда их немного, и то они неприятны ― раздражают, если «средне» ― мешают жить. Таёжные комары могут довести человека до нервного срыва, даже до сумасшествия и смерти. Бывало такое. «Общаясь» в лесу с комарами, многие из нас, независимо друг от друга, приходят к одному сермяжному выводу: невозможно любить природу во всех её проявлениях. Вы, читатель, уже встречали эту фразу среди моих откровений.
Одна исследовательница, энтомолог, с детства питавшая глубокие симпатии к бабочкам, пришла в наш институт для решения вполне конкретной задачи ― разобраться в северных комарах: как они живут, что определяет их численность, и что можно сделать, чтобы их не то чтобы ликвидировать, а хотя бы кое-где уменьшить тот огромный психологический и экономический урон, который они наносят людям. Задача эта трудна не только в методическом и практическом отношениях. Этой проблемой занимаются многие исследователи во всём мире, даже целые институты.
Многие из нас тогда были уверены, что наша новая сотрудница ― молодая, хрупкая и обаятельная женщина, обречена как минимум на несколько лет подневольной и потому убийственно трудной работы. Изучать нашего злейшего врага, изучать без любви, по заказу, по необходимости! Уж мы-то хорошо знали, что это за зло такое ― северные комары. Можно признать, что ощущение важности, практического значения работы придаёт силы, уверенность и даже мужество. Но любовь?! Мы скорее ожидали ненависти. Тем более, что ещё по университету знали Наташу как натуру очень эмоциональную.
Кстати, ненависть вполне может быть двигателем исследовательской активности. Можно вспомнить, например, шпионов или судебных следователей. Разве они любят свои объекты? Следователи должны быть непоколебимо нейтральны, но разве это многим удаётся?
И всё же произошло то, чего мы не ожидали. Наташа прямо-таки воспылала к комарам нежной любовью, да так, что навсегда. И теперь, спустя много лет, Наталья Владимировна ― корифей-комарятник мирового масштаба.
Может быть, я слишком заостряю вопрос любви к объекту как движущую силу научного творчества. Тем более, что «культ объекта» в науке нередко и мешает, когда ради успешного решения проблемы объект надо радикально менять. Не у всех хватит на такую смену сил и мужества.
Есть исследователи разных характеров и стилей работы. Есть сухие рационалисты, и для них вопроса любви-нелюбви не существует. Но, честно говоря, я бы не смог бросить птиц и заняться, к примеру, рыбами или летучими мышами.
А пока от меня такого вроде бы и не требуется. Спасибо судьбе!
Эпилог
Минула зима, подошло время новых экспедиций. Мы с Сергеем свою географию разделили ― я поехал в тундру, а он вернулся на Сывъю продолжать работу с пеночками.
― Привет там всем нашим, ― сказал я Сергею, когда мы прощались.
― Привет тундре!