Вивея щедро выкладывала все, что успела узнать за ночь из стопки тетрадей. Она цитировала мысли о возобновлении лесов, читала отрывки из дневника Дятлова-партизана – мужественные, зовущие к добру строки.
– А вот и карточка Павла Федоровича.
Молодой человек задумчиво рассматривал дубовую ветку, которую держал в руке. Губы его были сжаты, лоб напряжен, раздумье, мысль светились в глазах, устремленных на ветку.
– Однако сходство действительно есть! – воскликнул я, вспомнив напечатанную в газете фотографию.
Вивея кивнула.
– Какое хорошее, доброе лицо, не правда ли?
– Очень... Надо обязательно сделать для музея большой портрет... Поручить художнику...
– Я попрошу, – она замялась, – ...одного знакомого, и он нарисует.
– Вот спасибо! Большой, написанный маслом портрет партизана, сделавшего крупное открытие в биологии... Это будет здорово, а?
Я представил место в музее, где выгоднее всего повесить портрет. Рядом в рамках разместятся таблицы цветов-друзей и цветов-врагов... Нет, лучше использовать гербарий. В витрине – документы: страницы рукописей, дневники... Фотография посаженной Дятловым дубравы...
– Вы поможете мне оформить стенд?
– С удовольствием, – радостно улыбнулась Вивея.
Ее лицо стало почти красивым. Никогда до этого я не встречал лица, которое бы так преображала счастливая, именно счастливая, улыбка.
Не зная сам, зачем я это делаю, я тихонько дотронулся до ее руки.
Во второй половине дня Вивея собрала маленький чемоданчик, спрятала туда полученные от Филипповны тетради и ушла на разъезд к поезду.
8
Чем ближе я узнавал Вивею, тем больше привязывался к ней и жалел ее. У нее действительно был очень добрый, отзывчивый характер. И то, что она была некрасива, не ожесточило ее, не сделало замкнутой, скрытной, а скорее наоборот – раскрыло, распахнуло ее душу. Должно быть, она понимала, что ей нечего надеяться на взаимную любовь, и это как бы исключало из ее характера самомнение, жеманство и кокетство.
Я вычитал в какой-то книжке, что жалость к девушке подобна тихой, платонической любви к ней. Нечто похожее я испытывал в эти дни. Я не ходил, а слонялся по лесу, рассеянно разглядывал яркие цветы, посаженные
Филипповной на партизанских могилах, а воротись на кордон, ложился на траву и бесцельно смотрел в небо на проплывающие облака.
Собственно, мне уже можно было уезжать домой. Я давно выполнил свое командировочное задание, блокноты распухли от записей, а маленькая клеть, где я спал, превратилась в некое подобие музея – столько там набралось холодного и горячего оружия, листовок, документов.
Наверное, мой расстроенный вид красноречиво говорил о душевном состоянии, ибо лесник иногда поглядывал на меня с насмешливой ухмылкой.
В воскресенье Зина привезла ему письмо от сына. Парамон Петрович повертел в руках конверт и скрылся в комнате.
Вечером лесник напился. Я впервые видел его в таком состоянии. Он вышел на крыльцо нетвердой походкой, пошатываясь, и, заметив меня, объявил:
– Ко мне скоро... сын в гости приезжает...
Я ничего не ответил, мне было ни до лесника, ни до его сына.
– Ты чего не отвечаешь, когда с тобой старшие разговаривают? – спросил он с пьяной требовательностью в голосе.
Я продолжал лежать на теплой земле и смотреть в небо. Мне не хотелось разговаривать с пьяным.
– А-а, догадываюсь, – понимающе протянул лесник и для убедительности ткнул в мою сторону указательным пальцем. – Тебя заело.
Я поднялся, чтобы уйти в клеть от его вопросов.
– Погоди! – крикнул лесник. – Разговор есть. Сурьезный. – Он хихикнул. – Я думал, у нас на кордоне одна Манька влюбчивая, а выходит, и ты туда же...
– Ну знаете ли... – возмутился я.
– Знаю! – Он наотмашь резанул рукой воздух. – Все знаю. За-е-ло... И что в этой Вивее такого имеется? – продолжал он, недоумевая и обращаясь уже не ко мне, а к собственной персоне. – Что имеется?.. Не пойму, порази меня гром на этом месте, не пойму.
Он высоко поднял плечи и застыл в этой смешной позе.
Я не выдержал и рассмеялся. «Уж не сам ли он, чего доброго, влюбился в Вивею?»
– Что смеешься? – рассердился лесник. – Тут плакать хочется, а не смеяться! – Некоторое время он что-то медленно соображал в уме. – Ну и как, может, она все-таки тебя того? Ну, любит, что ли?.. Ну скажи, что любит, а? Что тебе стоит сказать? – добивался лесник.