Когда в райкоме партии назвали его кандидатуру в числе других, рекомендуемых для работы в селе, Клищенко не отбояривался, как некоторые, и не бил себя в грудь, заявляя, что не может отличить корову от репы, а легко согласился, выбрал подшефный пенькозаводу, а потому знакомый «Ленинский призыв» и, не долго думая, перевез туда всю семью.
Семейство у него было большое – жена, теща, семеро детей, племянница-сирота, взятая на воспитание, не считая других родственников, которые часто навещали хлебосольного хозяина. Гостили главным образом воронежцы, родичи жены, приезжали в маленький городок в отпуск, а с той поры, как перебрались Клищенки в село, стали к тому же присылать ребят на все лето. Федор Агеевич встречал гостей в городе на вокзале, надсадно кашлял, махал обеими руками в знак приветствия и того, что из-за кашля не может выговорить ни слова, а накашлявшись вдоволь, улыбался, вытирал выступившие слезы, хватал детей крепкими руками и сажал в кузов колхозного грузовика.
Дом его, построенный на две половины, был всегда полон своего и чужого народа, дверь в этом доме все время хлопала – то носились взад и вперед дети, то шли погостевать знакомые. Очень быстро Федор Агеевич перезнакомился и передружился со многими своими односельчанами, сам навещал их при случае, а те тоже не оставались в долгу.
Вчера вечером заходил к парторгу каменщик Иван Павлович, «чтобы внести ясность» и рассказать «как случилось дело». Сегодня утром Федору Агеевичу снова напомнили о Степановне, но уже совсем по-иному: подбросили в кабинет анонимное заявление, в котором требовали срочно поставить на партбюро вопрос о «бытовом разложении доярки Сахновой Г. С.».
Клищенко и раньше слышал, что Степановна зачастила к учителю физики Василию Дмитричу, но значения этому не придавал. Что тут плохого, а тем более особенного, ну, посидели, поговорили о том, о сем два хороших человека. Но когда в разговорах стали подчеркивать, что Степановна – брошенная мужем, а у Василия Дмитрича жена в длительном отъезде, Клищенко насторожился, потому что угадал в этом рождение сплетни.
Потом произошел этот неприятный случай с Пестуном, и вот сегодня на столе у парторга появилось оставленное кем-то заявление против Степановны. Клищенко ничего не сказал об этом Анатолию Ивановичу, а решил сначала разобраться сам, что к чему, и первым делом поговорить с Глашей. Он запер бумаги в сейф и, тихонько покашливая, пошел в сторону Глашиной избы: по его расчетам, Степановна сейчас как раз должна быть дома.
Стертая надпись на воротах выделялась белым пятном, Федор Агеевич заметил его, но размышлять над тем, что оно означает, не стал, а легонько стукнул в дверь и, не дожидаясь ответа, вошел в сени.
– Живой кто есть? – громко спросил Клищенко.
Живым оказался дед Панкрат.
– А, Агеевич!.. Проходь, гостем будешь, – обрадовался дед. Он отложил в сторону недовитую веревку и первым протянул парторгу руку.
– Я, Панкрат Романович, к внучке твоей, – сказал Клищенко.
– В дому, в дому Глаша. На огороде копается... Тебе позвать?
– Не беспокойся, я сам.
Он вышел во двор, но Степановна еще раньше заметила его и уже торопилась стежкой навстречу.
– Что ж в дому не подождали, Федор Агеевич? Заходьте, – сказала Глаша. – Руки-то у меня грязные, гряды полола.
– Земля не грязь, Агафья Степановна... Здравствуй. – Он пожал ей руку. – Может, мы в садочке посидим, а? Погода уж больно хороша, под крышу и забираться не охота.
– Как вам сподручней...
Они пошли в садик по ту сторону избы и сели на скамейку.
– Выговаривать, небось, будете? – Глаша невесело усмехнулась и посмотрела Клищенке в глаза.
– Разве вину за собой чувствуешь? – Клищенко встретился со Степановной взглядом.
– Со стороны, Федор Агеевич, человека всегда видать ясней, согрешил он или нет.
– Это смотря по тому, какими глазами на человека глядеть: добрыми или же злыми, завистливыми аль доверчивыми, умными или пустыми.
– А вы какими на меня нонче глядите?
– Карими, – рассмеялся Клищенко. – Однако не будем сейчас о глазах распространяться, не за тем пришел.
– Догадываюсь, что не за тем.
Степановна вздохнула. На душе у нее было тоскливо, как бывает в ожидании чего-то, хоть и неизвестного, но заведомо плохого.
– С чего бы тут начать? – вслух подумал Клищенко.
– Вы, Федор Агеевич, не подбирайте мягких слов, я баба крепкая, выдюжу.
Клищенко смерил ее добродушным, оценивающим взглядом.