– Живой? – Степановна выдохнула это слово и зашаталась.
– Без памяти, – шепотом ответил Клищенко. – Игната не видела?
Глаша не сразу поняла, что у нее спрашивают.
– Чего? Не... не бачила...
– Не найдут нигде.
– Думаете, он? – Глаша болезненно поморщилась.
– Точных улик пока нету. Однако сама знаешь...
– Вот тут, на крыльце его, Василия Дмитрича, – сказал председатель. – Ох, и беда ж! Следствие, само собой, начнется, вызовы в район, в прокуратуру... Хлопот не оберешься.
– Да разве в этом дело, Анатолий Иванович! – с укором сказал парторг.
– Да это я так, к слову...
– Из-за меня, непутевой, все это...
– Тише... Несут, кажется.
Высокий больничный доктор в коротеньком, не по росту, халате и шапочке распахнул дверь дома, чтобы пропустить санитара и сестру. Глаша зажмурилась, потом раскрыла глаза и подалась всем телом вперед. Вася лежал на носилках, без кровинки в лице, неподвижный, с заострившимися чертами.
– Ну как, Петр Андреевич? – Клищенко зашагал рядом с доктором.
Доктор молчал.
– Плохо, значит?
– Очень большая потеря крови, – уклончиво ответил доктор. – Будем бороться...
Василий Дмитрич умер в сельской больнице на следующий день утром.
Перед смертью он очнулся и увидел в тумане склонившегося над ним врача, Глашу («Кажется, она плачет? Зачем?») и незнакомого молодого человека в очках.
– Разрешите? – обратился к доктору незнакомый человек.
Петр Андреевич молча кивнул головой.
Человек в очках наклонился к уху Василия Дмитрича.
– Один вопрос. – Его голос в наполненной тишиной палате прозвучал, как выстрел. – Кто вас ударил ножом?
Василий Дмитрич скорее почувствовал, чем увидел, как вздрогнула, ссутулилась Глаша.
– Я... не узнал... этого... человека... – чуть слышно ответил Василий Дмитрич.
10
Минул месяц. Все эти тридцать дней жизнь в «Ленинском призыве» текла своим чередом, будто и не лежал на сельском кладбище под березкой учитель физики, добрый человек Василий Дмитрич, будто усатый каменщик Павлович не выбил на надгробной плите две даты: 1926–1963.
Теперь, когда на Степановну обрушилось сразу столько бед, ее уже не осуждали, не судили, – ее жалели. Жалость была всеобщей и всепрощающей. Раньше из-за своего строптивого характера Глаша, наверное, обозлилась бы на тех, что ее жалел, теперь же она их просто не замечала. Люди приходили к ней домой, начинали тараторить, молоть всякую чепуху, пытаясь развеселить хозяйку. Другие, напротив, сидели молча, вздыхали и охали. Глаша оставалась равнодушной.
Пришла как-то и Покладчиха, напуганная тем, что именно из ее хаты сбежал, как в воду канул, Игнат.
– Ты уж прости меня, грешницу, Агафья Степановна... Бес попутал.
– Да что мне прощать тебя, глупую.
Степановна не предложила гостье ни пройти, ни сесть, так и стояла та в дверях, смиренно опустив глаза долу.
– Истину глаголешь, Агафья Степановна – совсем дурная я... Дочка Ксения науськивала. Заявления на тебя писать заставляла.
...Эти заявления лежали у парторга в сейфе. Возможно, Клищенко еще бы долго не вспоминал о них, если бы сегодня утром не позвонили из райкома.
– Послушайте, Федор Агеевич! – услышал Клищенко голос первого секретаря. – Что у вас там с дояркой Сахновой? Давно лежат у меня две кляузы на нее. «Морально-бытовое разложение» и так далее. До сих пор я знал Сахнову, как отличную работницу, коммунистку, и вот на тебе! Разберитесь, пожалуйста.
И секретарь положил трубку.
Федор Агеевич достал из несгораемого шкафа два тетрадочных листа, закурил и пошел к председателю.
– Вот полюбуйся. Давно хотел показать, да запамятовал.
– Ну, ну... – Анатолий Иванович вынул из футляра очки. Читал он медленно, вдумываясь в каждое слово.
– Что ж ты меня раньше не ознакомил, Федор Агеевич? – В голосе председателя слышалась явная досада.
– Говорю, забыл.
– Как это забыл? Ведь тут, – Анатолий Иванович похлопал по написанному кончиками пальцев, – черным по белому – «копия райкому партии». А ты забыл... Что делать будем?
– Не догадываешься? – Клищенко зажег спичку и поднес ее к бумажке.
– Ты с ума сошел! – испугался председатель. – Ведь документ! Бумага!
– Того и палю, что бумага. Ежели б железо, под паровой молот пришлось бы подкладывать. А так одна спичка – и нет кляузы. Зола!
– Думаешь, сплетня?
Клищенко не ответил. Он случайно посмотрел в окошко и увидел Глашу.
– Легка на помин... Куда это она?
– Кто? – Председатель тоже взглянул в окно. – А... Степановна... Ко мне. Вызывал на одиннадцать. – Анатолий Иванович скосил глаза на стенные часы. – Без трех минут. Точная женщина!.. – Он обернулся к парторгу. – Хочу еще разок насчет фермы Сахнову проагитировать. Заместо Володьки. А то ведь беда получается, провал!.. Который раз, Агеевич, твержу тебе «Провал!», а ты хоть бы что... Может, без экзамена ее, как передовую доярку района, допустят? Попрактикуется в «Волне революции», и все... Не обязательно ей этот закон Ома знать... Как думаешь?