Николай Григорьевич тоже почти каждый вечер ходил с ружьем в тундру. Но то ли ему просто не везло, то ли он был плохим охотником, только почти всегда он возвращался с пустым ягдташем и без нескольких патронов, которые, как и продукты, подходили к концу.
– Катя! – еще издалека кричал Боровиков. – Суп с утками завтра сваришь, сегодня не надо.
– Зачем зря болтаешь... Нос все равно не чешется, – отвечала тетя Катя.
По ненецкой примете, у кого чешется нос, тот скоро будет есть мясо или рыбу.
Лишь один раз на моей памяти Николай Григорьевич вернулся с охоты не пустой. Правда, в ягдташе лежала единственная утка, но вид у Боровикова был такой, будто он действительно император всея Руси Николай Первый. Утку зажарили. Разделили всем поровну, и каждому досталось по маленькому кусочку. Николай Григорьевич предложил долю и Лескову, но тот отказался.
– Дело хозяйское, – не обиделся мастер.
Чем глубже надвигалась осень, тем меньше оставалось в тундре пернатых. Раньше на отлогом песчаном берегу маленькой речки виднелись трехпалые следы птичьих лап, слышался в тишине шелест крыльев. Сейчас не было ни шелеста, ни следов. Осенний отлет заканчивался, и в тундре остались лишь случайно отбившиеся от стай птицы. Даже Лесков стал возвращаться с охоты хмурый, и в нашей палатке все реже пахло жареной уткой.
Иногда он брал с собой памятную шашку тола и свернутый жгутом кусок бикфордова шнура.
Я ждал, что он принесет сырка или муксуна, или, на худой конец, щуку. Но проходили дни, а в рационе Николая Николаевича рыба не появлялась.
В день, о котором пойдет речь, бригада отдыхала, и Лесков, вскинув за плечо двустволку, пошел с утра далеко, по руслу речки. Ближе, по его словам, Боровиков распугал последнюю птицу. Возвратился поммастера поздно вечером, когда мы, забравшись от холода в кухонную палатку, ели все ту же осточертевшую геркулесовую кашу.
– Как делишки, Николай Николаевич? – добродушно осведомился Боровиков.
– Дела, как сажа бела, – ответил помощник мастера.
– Тогда с нами ужинать. Катя сегодня кашу из конской крупы сварила. Для разнообразия.
Но Лесков по обыкновению отказался, разжег примус и начал готовить чай. Он заваривал его раз в неделю: высыпал всю пачку в пол-литровую консервную банку, заливал крутым кипятком, потом процеживал и пил без сахара маленькими глотками. Остальные шесть дней в дело шел уже использованный чай, он снова заваривался, сцеживался и с каждым разом становился все безвкуснее и реже. На седьмой день Николай Николаевич доставал из чемодана новую пачку.
Под утро нас разбудила шумная возня в палатке: злое урчанье Ваньки и яростный голос Лескова:
– Отдай, сволочь, а то убью! Отдай!
Нутро нашего жилья осветилось бледным светом нарождающегося утра – открылся полог. Голоса стали тише, удалились и теперь доносились то с одной стороны, то с другой.
– Что там случилось? – спросонья не разобрав, в чем дело, пробормотал Николай Григорьевич и, наспех накинув на плечи полушубок, вышел из палатки.
И тотчас я услышал его веселый, раскатистый смех. Потом во всю мочь захохотал Саня.
– Ой, уморил, стервец, ой, уморил!
Я представил себе, как он хватается сейчас длинными руками за живот и, хохоча, показывает бледные цинготные десны.
Я не выдержал искушения и тоже вылез из спального мешка.
Вокруг волокуши с завидным проворством бегал Ванька с общипанной уткой в зубах, а за ним вдогонку носился рассвирепевший Николай Николаевич, в нижнем белье, сапогах и шапке-кубанке. Он был настолько поглощен погоней, что не заметил, как опустели палатки и число зрителей достигло максимального в наших условиях количества.
– Я тебе, сволочь, покажу, как уток красть! – кричал Лесков.
Его душила черная злость, он задыхался, тогда как Ванька не показывал и признаков утомления. Когда ему удавалось отбежать на безопасное расстояние, он останавливался и успевал отхватить от злополучной утки добрый кус.
– Скачет баба передом, а дело идет своим чередом, – съязвил Николай Иванович, скрывая в усах улыбку.
– Давай, давай, Иван, чего теряться! – подзуживал Саня. Согнувшись и упершись ладонями в колени, он вертел длинной шеей, боясь пропустить хотя бы одно движение собаки.
Кто знает, чем бы окончился этот поединок, если бы Николай Григорьевич не поймал Ваньку и не взял его на руки. Утка упала наземь, а пес, облизываясь, пытался вырваться, чтобы закончить завтрак.
Тяжело дыша, Лесков подошел и тупо уставился на собаку:
– Все равно убью!..