– Ну, положим, не убьете, руки коротки! – не скрывая насмешки, процедил Ирек, почему-то переходя на вы.
– Это я-то, собачку? – нагло осклабился Николай Николаевич.
– Вы-то, а то кто же!
– Я-то?
– Вы-то!
Легким движением руки Лесков надвинул на лоб кубанку.
– Да будет вам из-за паршивого изглодыша спор подымать, – примирительно сказал Николай Иванович.
– Правильно! Поругались и довольно, – подхватил Боровиков. – А Николаю Николаевичу так скажу: как только добудем птицу, сразу ж и отдадим.
– От вас дождешься, – скривился Лесков, внезапно успокаиваясь. – Охотнички...
Облизывая сухие губы и подергивая щекою, он быстро пошел в палатку, так и не взглянув на валявшуюся на земле утку.
Николай Григорьевич отозвал в сторону Игоря.
– Ты за Ванькой, между прочим, присматривай. Как бы и в самом деле не того... – И он кивнул в сторону Лескова.
6
Послышался глухой гул, и в пасмурном небе появилась точка. Точка летела прямо на нас, быстро увеличивалась в размерах и вскоре превратилась в самолет, который, не разворачиваясь, спланировал на озеро.
Пилот, наверное, очень спешил, потому что даже не подрулил к берегу, а вышел на крыло и крикнул:
– Забирайте продукты, быстро!
Николай Григорьевич, торопясь, подплыл на резиновой лодке и принял ящик.
– И вот еще, по спецзаказу. – Пилот протянул бутылку спирта.
Спирт заказал Николай Николаевич.
У этого человека была редкая способность быстро приходить в обычное, ровное состояние будто ничего не случилось. После истории с уткой он ни разу не вспомнил о своей угрозе расправиться с Ванькой и даже подкармливал не помнящего зла пса расколотыми пополам кусочками сахара.
По случаю получения продуктов тетя Катя состряпала царский ужин.
– Николай Николаевич, к нам закусить! – как обычно, позвал Боровиков.
– Закусить – это можно... – неожиданно согласился Лесков и нетвердым шагом вошел в палатку.
Он отбросил ногой сидевшего на дороге Ваньку и грузно, всей тяжестью, плюхнулся на табуретку. В палатке отчетливо запахло винным перегаром.
– Чем вас тут самоедка кормит? – поинтересовался Лесков и небрежно ткнул вилкой в кружочки колбасы на тарелке. – Му-рра... – констатировал он и обвел всех мутным взглядом. – Эрзац кругом... Колбаса – эр-зац... Масло – эр-зац... Хлеб, думаете, ржаной? Двадцать процентов кукурузы и пятнадцать процентов овса... Хотя вы овес любите...
– Хлеб, действительно, того... черствый, а колбаса как раз вкусная, – не согласился Ирек.
– Тебе все вкусное... Ты – татарчонок. Ты конину жрать можешь, а я не могу... Хотя тоже кушал. – Он задумался. – Измельчал народ, измельчал... На севере, правда, еще остался кое-где, бродят еще. Вот это люди! Не то, что вы...
С непостоянством пьяного человека он быстро забывал, о чем начинал говорить, и, не закончив, перескакивал на другое.
– Вот ты... – Он уставился на меня ничего не выражающими водянистыми глазами. – Вот ты, говорю, все пишешь что-то втихомолку, как человек в футляре. А зачем пишешь – неизвестно... Скажи, почему так получается? Вот мой батька семьдесят пять целковых зарабатывал, а за четвертную корову можно было купить. Ко-ро-ву! – Лесков поднял кверху палец. – А мне на корову надо целый год работать...
– Корова-то у тебя, выходит, золотая! – усмехнулся Николай Григорьевич.
– Што, што? – не понял Лесков.
– Золотая, говорю, коровка получается. Двадцать четыре тысячи по твоим расчетам стоит. На старые деньги.
– Ишь ты, грамотей, – Николай Николаевич прищурил один глаз и посмотрел на мастера. – Ты б лучше пол для палаток с начальства стребовал, а то живем, как последние скоты.
– Каждый живет как может, ты – как скот, мы – как люди, – усмехнулся Ирек.
Лесков медленно повернул к нему голову:
– Шо, шо? – Пьяный он соображал довольно туго.
– Послушай, Николай Николаевич, отчего это ты такой злой на мир? – спросил Боровиков.
– А чего доброго в твоем мире, а?
– В моем много доброго, это в твоем мало.
Лесков нехорошо усмехнулся.
– Много! Ожидай!.. Разве есть на свете справедливость! – крикнул он вдруг и распахнул рывком полушубок. – Вот в двадцать девятом явился к нам на хутор такой обормот, у нас лета два работал, ни кола ни двора за душой, грош в кармане – вошь на аркане, – раскулачивать, значит. Экс-про-при-ировать экс-про-приаторов! – Лесков сделал паузу, ожидая, какое это произведет впечатление. – А у нас все своими руками нажито... Вот этими! – Он поднял кверху руки, как проповедник. Руки были жилистые, потные и чуть-чуть дрожали. – Я за берданку и в него – бах, бах... Наповал. А сам на коня да в степь, да в степь...
Он замолк, тяжело дыша, словно не тридцать лет назад, а только что удирал, скакал верхом без памяти по степи.