– Стой! Да стой же, говорят тебе!
Мы нерешительно замедлили шаг, а Боровиков побежал дальше. Сквозь шум ветра было слышно, как с трудом, тяжело вытаскивал он сапоги из размокшего от дождей болота.
«Успеет или не успеет?» Никто не знал, какой длины был привязан к заряду бикфордов шнур. Я мысленно начал счет секундам. Одна, две, три, четыре, пять... Уже сгорело пять сантиметров шнура, по сантиметру в секунду. Семь... Десять... Пятнадцать... Кажется, что в куске было сантиметров тридцать, не больше.
– Куда прешься, черт! Подорваться хочешь? – крикнул из темноты Лесков.
На фоне черных, сливающихся с небом кочек виднелся только огонек и бегущий ему навстречу расплывчатый силуэт человека. Двадцать четыре... Двадцать пять... Двадцать шесть... «Только тридцать сантиметров», – снова ударила в голову мысль, но в этот миг брызжущий искрами огонек резко взмыл кверху и, описав дугу, упал в темноту.
Вскоре мы стояли возле Николая Григорьевича и невредимого Ваньки. Пес все еще жалобно визжал, бока его раздувались.
– Испугался, Иван... Испугался, хороший барбос, – жалобным голосом утешала собаку Валя.
– В самый раз... подоспел, – выдохнул Николай Григорьевич.
– Риск, однако, мил человек, большой был, – не то одобрительно, не то осуждающе заметил Николай Иванович.
– А ну-ка, Иван, покажи, какой тебе подарок навесили!
Боровиков поднял Ваньку и отвязал у него из-под брюха похожую на толстую свечу шашку тола.
– Чесануло б, – будь здоров! – с соответствующим прибавлением высказался Саня.
– Ай-ай, какой нехороший человек Николай Николаевич! – покачала головой тетя Катя.
– Где ж Лесков? – спохватился мастер.
– Тут, тут Лесков... А что надо?
Тяжело ступая, Николай Второй шел в нашу сторону, но шагах в десяти остановился. Валя принесла из палатки «летучую мышь», и бледный свет фонаря упал на его наглое, без кровинки лицо с подергивающейся щекой.
– Подойди ближе, Николай Николаевич, разговор есть, – с трудом сдерживаясь, промолвил мастер.
– Ты не стесняйся, шуруй в круг! – предложил Саня не предвещавшим ничего хорошего фальцетом.
– Боится, однако... герой! – с издевкой бросил Ирек.
Лесков рванулся.
– Кто, я боюсь? Может, тебя, щенка, боюсь?
Его рука, дрожа, потянулась к голенищу.
– Спокойно, спокойно, Николай Николаевич... – Боровиков быстро вышел вперед, заслоняя Ирека. – Мы поговорить с тобой хотим, а ты сразу за игрушку... Нехорошо.
– Пусти с дороги! – прохрипел Лесков, угрожающе поднимая руку. – Пусти!
Кто знает, чем бы все это окончилось, если б с диким криком: «Ах ты, сука продажная!» не бросился на Лескова Саня. Он схватил его за руку, рванул на себя, и нож, блеснув в свете фонаря, шлепнулся на землю.
– Ты думаешь, один в лагерях приемам учился? – От напряжения Саня задыхался и хватал ртом воздух. – Тут поученей тебя в этом деле есть. Понял?
Николай Николаевич не ответил. Он стоял, сипло дыша, без шапки, взлохмаченный, со стиснутыми бескровными губами.
Я смотрел на этого человека и старался объяснить его поведение. Что ему надо было, чего он хотел? Признаюсь, я не мог понять сначала, что побудило его выбрать именно этот способ отделаться от собаки. Ведь при желании он мог задушить ее, утопить в озере или пристрелить на охоте, да еще сказать, что это вышло совершенно случайно и во всем виноват сам Ванька.
И вдруг меня осенило. Не Ваньке, а этим людям мстил Лесков, мстил за добрые чувства к безродной собаке, которые делали благороднее пучеглазого, вечно сквернословящего Саню, щедрее расчетливого Николая Ивановича и ласковее безулыбчивую повариху тетю Катю. Ему во что бы то ни стало хотелось поиздеваться над ними, посмотреть, как в минуту опасности они разбегутся, рассыплются в стороны, словно горох по тарелке. Всем своим существом он мечтал унизить их, чтобы потом объявить во всеуслышание, нет, даже молча, – насмешливым, снисходительным видом показать, что все они ничуть не лучше его, что все, как и он, дрянь, зола, не стоящая внимания...
– Что ж, сейчас будем разговаривать или утром? – спросил Николай Григорьевич.
Лесков молчал, словно речь шла о ком-то другом.
– Да чего там тянуть до завтра, – кипятился Ирек.
– А ты что скажешь, Николай Иванович?
Мне вспомнились первые дни нашего знакомства, старый безбородый Потап, поселок на берегу губы... Точно так же Николай Григорьевич спрашивал у всех, покупать или не покупать Ваньку.
– Добро, будем решать сейчас.
– Самосуд думаете устроить? – почти не раскрывая рта, словно чревовещатель, спросил Лесков, и его худое, заросшее щетиной лицо застыло в презрительной улыбке.
– Ну, зачем же самосуд? – с деланным равнодушием возразил мастер. – Разговор. Мужской.