– Четыре со звоном... Я их расписывал в свое время. Здесь, конечно, поболе.
– Двадцать две! И какая старина! Какая история! Какая архитектура!
Все трое вышли в сад, чтобы лучше слышать перезвон колоколов.
Земля была устлана облетевшими лепестками яблоневого цвета. Деревья еще сквозили, и едва пробившиеся листочки были трогательны в своей младенческой беспомощности. Сильно и пряно пахла сирень.
Репин прислушался:– Вечерний звон, вечерний звон...
– Да, звонят... – Рубец узнавал колокола «по голосу». – Слышишь бас – фа диез верхней октавы – это на Спасо-Преображенской. С тысяча шестьсот девяносто восьмого года стоит храм... А вот вступает, чуть повыше тоном – старый собор, полковой, Стародубского полка... История, Илья Ефимович, история в каждом камне... А этот, слышишь, веселый, заливистый – предтеченский бьет. Церквушка – залюбуешься! Редкое украинское барокко. На стене герб Ивана Скоропадского, гетмана Малороссии...
– Гляжу я, ты немало влюблен в Стародуб.
– Что делать? Вторая родина. Тут и предки жили, даже в городской топографии отражено: часть города Рубцовкой до сей поры зовется... Да ты ведь проезжал через нее – самая окраина, до гребли.
Репин улыбнулся, вспомнив, с каким трудом кони тащили там пролетку.
– Ну и грязища же в том месте!
– Да разве ж это грязь? – Рубец весело развел руками, и глаза его из-под огромных насупленных бровей засветились лукавством. – Вот лет сто назад, когда чумацкие обозы с солью шли, тогда, верно, грязь была. Двух попов обозники приглашали. Один просительный молебен служил, чтобы не застряли на плотине, другой, ежели переезд благополучно совершался, благодарственный, на той, понятно, стороне. А случалось и так: молебны петы, а пользы нету. Застревали посередине намертво, пока не просохнет.
Репин любил забавные истории и не мог удержаться от смеха, глядя на веселого, кряжистого, давно начавшего полнеть Рубца. Он ему живо напомнил прошлый год, имение Мамонтова в Абрамцеве... Рубец тогда читал озорное письмо запорожцев турецкому султану. Дам попросили выйти, и мужчины смогли всласть насладиться смелым казацким юмором. Репин смеялся едва ли не больше всех и тут же карандашом набросал уморительную сценку – хохочущих до упада запорожцев, которые сочиняют ответ султану.
С той поры он начал думать о новой картине. Он писал «Царевну Софью», портреты Стасова, Куинджи, отца, но думы его неизменно уносились в шумный и веселый мир запорожской вольницы. Совсем по-иному, чем раньше, он смотрел на кривые казацкие сабли, на пики, папахи, свитки, жупаны, иными глазами всматривался в лица знакомых и незнакомых людей, как бы меряя их единственной меркой – подходят они или не подходят к его замыслу.
Несколько этюдов уже хранились в заветном альбоме. Одного казака удалось зарисовать совсем недавно, в Чугуеве, откуда он возвращался сейчас в Москву... И вот Рубец. Он посмотрел на него как бы впервой. Боже мой! Да ведь это же готовый казак для его картины! Тот, кто будет хохотать до коликов в животе, упершись могучими руками в бока, разинув до отказа огромный рот.
– Погоди, погоди... – Репин уже не слушал, что говорил Александр Иванович, он был всецело поглощен идеей. – А ну-ка, стань вот так... Запрокинь голову... Живот вперед... И смейся, смейся же, черт возьми!
Рубец послушно проделал то, что велел Репин.
– А ведь неплохо, а?.. Прости, что значит неплохо? – Илья Ефимович по привычке думал вслух. – Чудесно! Превосходно! Настоящий Тарас Бульба! – Восторженные восклицания сыпались одно за другим. – Теперь-то я знаю, зачем приехал в этот Стародуб!
– Александр Иванович! Я, пожалуй, пойду, – послышался шепот Петра. Все это время он стоял в сторонке, боясь неуместным словом помешать беседе.
– Иди, иди, любезный... – рассеянно пробормотал Репин.
Казалось, он начисто забыл, что еще полчаса назад находился во власти этого простоватого круглолицего парня в голубой сатиновой рубахе. Сейчас Репина интересовал только Рубец, будущий запорожец его картины. Скорее, скорее за работу!
Быстрым легким шагом он пошел во двор, где все еще лежали вещи, и вернулся со складным мольбертом, холстом и палитрой, висевшей на ремне перед грудью. Движения его были энергичны, походка тороплива, речь отрывиста... Он остановился и внимательнейшим прищуренным глазом окинул массивную фигуру Рубца... Наклонил голову вправо, влево, отчего разлетелись его легкие каштановые волосы... Отошел на шаг в сторону, как бы прицеливаясь, выбирая ту единственную точку, откуда лучше всего будет смотреться модель.
– Отлично, Александр Иванович, великолепно...
Ему уже все нравилось в Рубце – мажорный вид, нависшие наподобие панцирей брови, грубо вылепленный нос, посадка массивной головы, длиннющие, опущенные книзу усы, которые он только что в шутку назвал трехэтажными.