– Я горячо люблю музыку, – мечтательно произнес Репин. – Если мне подолгу не приходится ее слушать, я тоскую. Под музыку и пишется легче. Когда мы жили вместе с Васей в Петербурге, он мне часто играл «Лунную сонату» Бетховена. Играл много раз подряд. А я писал. Эта вещь трогала меня до слез!
Поглощенный воспоминаниями, Репин не заметил, как Александр Иванович встал из-за стола. Раздались звуки бетховенской сонаты. Рубец играл сильной, уверенной рукой, очень свободно, как бы в раздумье.
– Спасибо... – пробормотал растроганный Репин. Он откинулся на спинку стула и закрыл глаза. В стакане остывал недопитый чай. – ...А теперь я хочу послушать что-нибудь твое.
– После Бетховена?! – Дремучие брови Рубца удивленно поползли кверху.
– Да, после Бетховена!.. Музыка столь бесконечно разнообразна, что в ней уживаются в добром соседстве соната и романс, симфония и мало российская песня... Прошу тебя!
– Пожалуйста, Александр Иванович. – Аннушка подняла на Рубца голубые глаза.
– Ну что ж, коли на то ваша воля... – Рубец свесил в поклоне лохматую голову. – Я сыграю свою последнюю увертюру на украинские темы.
Привычным жестом он отбросил назад полы пиджака, сел за рояль, и в ту же минуту знакомые с детства мелодии наполнили старый дом и, выплеснувшись через открытые окна, полетели над темным садом.
Это снова вернуло Репина к запорожцам, к вольным чубатым казакам, к задуманной картине, и он решил, что ему здорово повезло с Рубцом. «Какой тип! И ничего лишнего. Какая мажорность в облике, в осанке, полной достоинства!» И казалось странным, что этот «запорожец», которого он мысленно уже перенес в семнадцатый век, не рубит шашкой турок или ляхов, даже не пишет озорное письмо султану, а мирно сидит за роялем, привезенным откуда-то из Германии, и играет грустные мелодии, навеянные песнями его соплеменников.
– А ведь это недурно, Александр Иванович, – от души похвалил Репин.
– В самом деле? – обрадовался Рубец.
– Мне искренне нравится.
– И мне, – согласно кивнула головой Анна Михайловна.
– Тогда, друзья, я вам сыграю вот эту, веселую... Помните, Аннушка, где мы ее записывали?
Он лихо ударил по клавишам и запел сильным тенором:
Посияла руту-мяту над водою,
Та выросла рута-мята з лободою.
Аннушка сразу же заулыбалась и подхватила, с удивительной легкостью беря высокие ноты:
Та выросла рута-мята з лободою.
А кто ж мою руту-мяту тай прополе?
Репин не знал слов, но не удержался и начал вторить:
Отозвався старый дид з бородою:
Та я ж твою руту-мяту тай прополю!
– Ой цур тоби, старый диду з бородою,
Нехай моя рута-мята з лободою.
И получилось так ладно, так хорошо, и такие все собрались голосистые, что захотелось петь еще и еще.
– С твоим голосом, Александр Иванович, я бы пел на сцене, – сказал Репин. – А ты за теорию взялся. Как же так?
Могучие усы Рубца не смогли скрыть задорной улыбки. – Аннушка, отвернитесь! – И он выразительно похлопал себя по животу. – Тут, знаешь ли, забавная история... Я ведь первый год в консерватории занимался у Пиччиоли по классу пения. А потом вызывает меня Антон Григорьевич Рубинштейн и этак деликатно, с подходцем, начинает вести разговор о моей внешности. А надобно признаться, что и смолоду я, мягко говоря, особой худобой не отличался. «Видите ли, господин Рубец, ваша фигура, как бы тут выразиться, не совсем сценична... Вот если бы вы, господин Рубец, пели Рауля в «Гугенотах», вы смогли бы в четвертом действии благополучно выскочить из окна?»– «Никак невозможно, Антон Григорьевич, – отвечаю, – потому что по своей комплекции застряну в окошке». Вижу, Рубинштейн смеется, а за ним и я. Тогда он этак мягко, просительно: «Ваши задачи по классу гармонизации, господин Рубец, настолько хороши, что я бы советовал вам перейти специально на теорию»... Вот так я и не стал певцом, – рассмеялся Александр Иванович.
– Однако голос у тебя от этого не пропал. А посему...
И они пропели еще «Эй ухнем!» на сочиненный Александром Ивановичем мотив, потом из его сборника печальную «Ой у поли могила з витром говорила», затем задорную «Коли любишь, люби дуже» и наконец «Ой не пугай, пугаченьку».
– Позволь, позволь, – сказал Репин, едва закончили эту песню, – мне довелось это слышать в Петербурге в «Кузнеце Вакуле».
– У тебя прекрасная память! – весело сказал Рубец. – Да, эту песню я отдал Чайковскому. Она ему понравилась, и я подарил... Вообще я не жалею своих находок. Ты их встретишь у Римского-Корсакова в «Майской ночи», у Мусоргского...
– Ты добрый, Рубец.
Александр Иванович задумался.