– А ну-ка, казаки и казачки, отойдите! – гаркнул Рубец.
И, твердо упершись в землю ногами, он навалился на фаэтон плечом. Увязшая в грязи повозка заскрипела и медленно встала на колеса.
– Вот это да! – восхищенно протянул Репин. – Ты, я вижу, силен не только в музыке и песнях!
– Это у меня по наследству, – улыбнулся довольный Рубец. – Покойный батюшка мой, Иван Филиппович, не из последних силачей считался. Запряженный четверкой фаэтон не давал коням сдвинуть с места. А кони в полку Чугуевском, знаешь, какие были! Твой отец, кстати, поставлял...
– Тогда конечно, отменные кони были!
– Вот именно!.. – Он вдруг, казалось бы, без причины рассмеялся.
– Ты о чем это? – спросил Репин.
– Вспомнил один курьез, что с батюшкой в Чугуеве же случился на царском смотру.
– Ну, ну, поделись...
– Пожелал, видишь ли, император Николай Павлович после молебствия на поле проехать. Вместе с графом Орловым. Ну-с, садятся они в отцовский экипаж, а там, как на грех, фордек поднят. Попробовал его Орлов опустить – не получается. Заело! А держал этот фордек железный крюк, этак в палец толщиной. Тогда царь, тоже силач немалый, взял тот крюк и с натугой, правда, но согнул его. В это время подошел отец. «Извини, полковник Рубец, что я сделал тебе такой изъян», – сказал царь. А отец ему: «Ничего, ваше величество, я сейчас поправлю». И этак изящно, двумя пальцами отогнул крюк на место.
– Забавно! – рассмеялся Репин. – А ты бы так смог?
Рубец шумно вздохнул.
– Не осилю, пожалуй. Народ нынче пошел не тот, что прежде. Вот про моего предка, князя Рубца-Мосальского, сказочка есть, будто он десятипудовой булавой татар лупил. При Грозном... А я, – Александр Иванович усмехнулся с лукавинкой, – а я и с половинной, пожалуй, не справлюсь.
Репин с уважением посмотрел на Рубца. Как все слабые здоровьем люди, он любил людей здоровых и сильных.
...Кучер, остро переживавший свою вину, без конца просил у «господ хороших» прощения и лихо стегал конягу кнутом.
Сначала завезли Аннушку.
– Спасибо за великолепное удовольствие, которое я получил в вашей компании! – рассыпался в любезностях Репин. Он помог Аннушке сойти с фаэтона и до калитки торжественно нес ее невесомый зонтик. – А портрет с вас я все равно напишу. Завтра... Ты не возражаешь, Александр Иванович, чтобы наша очаровательная спутница почтила нас своим присутствием? Чудесно! Я жду вас, Анна Михайловна, в любое время.
...Несмотря на воскресный день, город лег спать рано. На базарной площади тускло горели несколько керосиновых фонарей. Ставни в домах были наглухо закрыты, калитки и двери заперты, собаки спущены. Народу на улицах почти не встречалось, только где-то поодаль прошла шумная компания, горланившая под гармошку песню.
Рубец нахмурился.
– Петро там... Подгуляет и на улицу к дружкам... Сколько раз говорил этому шелопаю – не пей! Пропьешь голос, другого на базаре не купишь!
– И часто это с ним?
Рубец кивнул головой. – А что ему делать, где отвести душу? – Он словно оправдывал Левачека. – Скучно живут здесь, Илья Ефимович. Пойти некуда. Ни театра, ни труппы, ни библиотеки. Из увеселительных заведений один дворянский клуб... карты, попойки... А думающему человеку что делать?
– Но ведь ты же находишь работу?
– У меня, Илья Ефимович, цель имеется. А многие тут живут без нее, – прошел день, и слава богу! Поесть бы послаще, поспать бы подольше... Без Петербурга жить не могу, однако и в этом городке тоже кусок моего сердца. И хочется мне, Илья Ефимович, чтобы и тут был театрик, пусть маленький, но свой, своя труппа. Вот бесплатную музыкальную школу мечтаю по примеру Петербурга открыть. Ведь таланты есть! Голоса! Ты сам слышал. И этот Петро, и Аннушка. А на свадьбе? Но все это пропадает, чахнет, как трава без дождя. И никому, ровным счетом никому нет до этого дела. Обидно.
– Где же выход?
– Не знаю... Иной раз задумаешься, и такая сумятица в голову полезет, самому страшно станет.
– «Покушавшийся на государя императора Соловьев Александр Константинович, тридцати трех лет, повешен в Петербурге», – казалось бы, без причины повторил Репин газетные строки. – Наша российская действительность, Александр Иванович, слишком возмутительна, чтобы со спокойной совестью взирать на нее равнодушно. Надо что-то делать.