Павла первой бросалась в теплую, как парное молоко, воду.
– А все-таки мы их найдем, правда!? – кричала она мне с середины озера.
Ноты Рубца я нашел совершенно неожиданно. Они лежали за верхней луткой двери моей комнаты, куда я входил десятки раз на день. Должно быть, оттого, что Павла имела обыкновение хлопать дверьми, сверток с нотами чуть подался вперед. Я его заметил утром, когда отправлявшийся на рыбалку Ксенофонт Петрович раскрыл ставни.
Скорее для очистки совести, чем в надежде на успех, я подставил стул и, запустив руку в щель между досками, вытащил перевязанную тесемкой пачку. Самый вид ее – слой пыли, разводы от сырости на бумаге, изъеденные временем края – заставил сильнее и чаще забиться мое сердце. Непослушными пальцами я долго развязывал тесемку. Наконец мне это удалось сделать, и я развернул полуистлевшую от времени газету, на которой, однако, можно было разобрать название «Новое время».
Под газетой – или это мне только показалось – виднелась разлинованная от руки страница, исписанная нотными знаками, и три слова в правом углу: «Моей доброй Аннушке». Сомнений не было. Передо мной лежали ноты Рубца, спрятанные Анной Михайловной более семидесяти лет назад.
– Павла! – крикнул я на весь дом. – Кажется, я их нашел!
Через минуту мы склонились над драгоценной находкой. Осторожно, опасаясь, что от прикосновения бумага вдруг рассыплется в прах, Павла попробовала перевернуть страницу.
– Так они ж слиплись! – почему-то шепотом сказала она.
Только сейчас я заметил, что время и сырость прочно приклеили листы друг к другу. Это было ужасно: умирая от жажды, быть рядом с водой и не выпить ни одного глотка!
– Их надо подержать над паром, – все так же шепотом сказала Павла.
Мы побежали на кухню, где уже кипел самовар.
Листы раскрывались медленно, как створки тяжелых чугунных ворот.
Вернувшийся с рыбалки дед застал нас за тем же занятием. Он бросил вертевшемуся под ногами коту пескарей и пробасил:
– Все-таки обнаружили! Я ж говорил, что они никуда пропасть не могли.
Анна Михайловна встретила находку тихой слезой, скатившейся по морщинистому маленькому лицу.
– Тут и письма Сашенькины, и стихи, – сказала она умиротворенно.
Но самое интересное произошло через минутку. Анна Михайловна нахмурилась, что-то соображая, потом хлопнула себя рукой по голове и торжествующе посмотрела на меня:
– Я, знаешь ли, припомнила, куда их положила: в твоей комнате над дверью, за лутку. Правда?
Целую неделю мы препарировали слипшиеся ноты. Труднее всего оказалось разъединить листы, склеенные попарно. Тогда мы придумали приставлять их к маленькому окошку в чулане и разглядывать на свет. Хотя и с трудом, теперь удавалось разобрать значки на внутренних склеенных страницах. Павла переписывала их на чистый лист.
В папке я обнаружил несколько конвертов с надписью: «ЕВБ г-же А. М. Троицкой» и лист бумаги со следами, похожими на стихотворные строчки. ЕВБ означало – ее высокоблагородию, что же касается строчек на листе, то они настолько выцвели, что прочитать их не представлялось возможным. Тогда я смочил лист молоком и подержал его над электрической плиткой. Буквы проступили, словно из небытия, и я смог разобрать, что там было написано.
Покрыла землю темнота,
Легла на дом, на ветви сада.
Приди ко мне, моя мечта,
Моя любовь, моя отрада.
Приди, кого люблю, приди,
По ком слепой тоской тоскую.
Слезами падают дожди
На землю, от дождей косую.
И душно мне, и тяжко мне.
Глаза мне застит вихрь горячий.
И полночь в черной вышине
Бушует над землей незрячей.
Недалеко и до беды!..
Но глянь, безумец безутешный: –
Ее глаза, как две звезды,
Все ж светят в темноте кромешной.
И снова все, как встарь. И вновь
Я вижу дом и ветви сада,
Мою мечту, мою любовь,
Мою бесценную отраду.
«Темнота», «Слепая тоска», «Над землей незрячей», «Полночь»... Мне показалось, что эти слова неспроста попали в стихотворение, присланное Анне Михайловне. Чем пристальнее вчитывался я в него, тем более убеждался, что в стихах передавалось ощущение человека, потерявшего зрение. Догадка подтверждалась стоящей внизу датой – 1895. Это был год, когда Рубец ослеп.