«Слушай, Котя. Был один человек… впрочем, неважно. Но после него остался кот. Серый и полосатый, беспардонно-беспородный. Как же меня злило его присутствие! И вечно ободранный диван, и необходимость подниматься до будильника, потому что ему захотелось поесть! Перемывать все углы, потому что его не устроил недостаточно чистый лоток, по пять раз на дню очищать брюки и свитера и закрывать дверцы шкафа на ключ! Когда он перестал канючить еду, и все больше лежал на своей лежанке, не отвлекая, я радовалась. Я уходила и возвращалась домой, напевая. А затем он уснул, забравшись в самый дальний и темный уголок шкафа, туда, где сложены до злой колючей зимы теплые свитера, и больше не проснулся. И лишь спустя несколько дней, вынеся на мусорку три плотно завязанных пакета один в одном, перестирав одежду и проветрив шкаф, я, сидя на удивительно чистом диване, поняла, что вокруг пусто. А на душе скребется один-единственный кот, пытаясь достучаться. Открыть мне глаза.
Это мои грехи. Гордыня. Черствость. Жестокость. В полной мере осознать и искоренить их помог только кошмарный месяц, пролетевший в ежедневных визитах с тобой, Котя, к ветеринару. Все капельницы, когда приходилось час не спускать тебя с рук, уколы, которые приходилось ставить по три раза в день… Исколотые лапы и загривок, крики, вопли, разодранные до костей руки. Бессонные ночи, беспокойные дни. Нетронутые лакомства в миске, твое исхудавшее тельце, неподвижно свернувшееся на любимой подушке, сбившаяся в колтуны шерсть и заплывшие глаза. Проверяешь, прислушиваешься – дышит ли? Жив ли?
Вот вижу тебя медленно ковыляющего, шатающегося из стороны в сторону. Сердце щемит до боли, а глаза застилают слезы, но тут же накатывает и радость. Облегчение. С каждым днем, с каждым глотком воды, с каждым съеденным тобой кусочком крепнет уверенность, что черная полоса позади, что болезнь отступила. Ты ещё худой и со свалявшейся шерстью, но уже бодро ковыляешь по дому, и я позволяю тебе всё: и брюки, и шкаф, и диван с косяками для заточки когтей. Потому что только ты можешь скрасить мои самые черные дни и облегчить душевные раны. Только ты выслушаешь и все равно останешься рядом.
Спасибо тебе за это.»
Никчемность.
Этот поселок на отшибе цивилизации, в котором все друг друга знают: старушки с козами и курами, охотники, рыбаки, приехавшие вкусить одиночества дауншифтеры и творческие люди… все они когда-то верили в меня. В мою прозу. Дискутировали и обсуждали. Восхищались и ненавидели. Волновались, раздражались, радовались, грустили, ужасались и звенели, читая, от напряжения. Это мой круг читателей, которых я знаю поименно, в лицо, по голосу и походке, мой смысл существования.
Бывший.
Однажды все они увидели мой последний рассказ. Рассказ, который я должна была написать. Простой, маленький, легкая изящная шутка на выходные.
Я лично видела, как они читают его. Шевелят губами старые подслеповатые бабульки. Пробегают взглядом по листкам с копией молодые дауншифтеры и крепкие мужики-добытчики. И ни одна эмоция не озарила их лица.
Ни одна.
Они равнодушно комкают бумагу, кидают в мусорные баки, или костер, или в кусты. Возвращаются к своим делам, словно и не видели ничего.
Они перестали видеть и меня.
Они не здороваются со мной, встречая на улице, не желают доброго утра, или дня, или вечера. Отворачиваются, безучастно мазнув взглядом. Делают вид, что меня никогда не было, что дом под желтой крышей там, у леса, с соломенным пугалом еще – дом-то бесхозный совсем стоит, пропадает.
А внутри сижу я, обняв колени, в любимом плетеном из лозы кресле. Оно успокаивало и настраивало на нужный лад, в нем ко мне приходили идеи, образы и мысли… но теперь приходит пустота. И вина. И разочарование. И отчаяние.
«Ты не смогла». «Ты не справилась. С таким-то пустяком…». «Как ты можешь называться писателем, если и три абзаца написать не можешь?». «Люди ждали от тебя этот рассказ – а ты их подвела». «Нет, не подвела – предала! Подсунула фальшивку, жалкую пародию. Неудивительно, что они знать тебя более не желают».
Мысли становятся невыносимыми, тени, собравшиеся в углах, на потолках и в щелях, шепчут на разные лады, на всякие голоса, все громче, все настойчивее… Обвинительно скрипит лозовое кресло. Шуршит под ночным ветром соломенное пугало, которому мальчишки заботливо сменили шляпу и подновили лицо. «Никто за ним не смотрит…»