Наверное, они ожидали протестов, криков о невиновности, что плавно бы перетекли в истерические слезы и угрозы обратиться за помощью к Соединенным Штатам, но я молчал. Молчал и улыбался. Меня приговорили к смертельной инъекции, к казни, чей вид не столь распространен, но спасибо на том, что не расстреляют, не закидают камнями, как пса или прилюдно не повесят. Совет смотрел на меня, как на ненормального, как на психа, и я вновь вернулся на пару лет назад, когда военный трибунал на пару с отцом отправили меня в психушку. На миг я почувствовал страх оказаться вновь там, но он отпал сам собой, когда я услышал срок: четыре недели. Через четыре недели меня не станет.
По стандартам жанра, я должен был испытывать нестерпимую боль, чувствовать огромную выжженную дыру где-то в районе сердца, упиваться этими эмоциями, разрушаться, жалеть себя, сетовать на жизнь и молить Бога о том, чтобы все это было сном и неправдой, но этого не было. Я видел, что стало с Локи, я видел его ранение, ощущал, как жизнь покидает его, я помнил, как меня и Тони вытаскивали из подземки, как запихивали, словно бревна, в бронированный военный автомобиль, а потом я отключился. Честно, не знаю, что произошло со Старком, и Локи явно бы прибил меня или хотя бы неплохо заехал по физиономии, но мне все равно, куда делся Тони. Мне теперь на все наплевать.
Да, дыра внутри все же образовалась, она не горела, а изводила, ныла, терзала, словно из меня выдрали кусок живой плоти, и организм сам по себе на инстинкте сохранения заполнился камнем и льдом вперемешку с битым стеклом. Говорят, что люди без души не спят, и я не спал. Я отрубался, когда компенсаторные возможности тела подходили к нулю, а после нескольких часов полудремы в бреду, вновь просыпался. Я не ел, практически не пил, ни с кем не разговаривал. Не знаю зачем, но конвой чуть ли не каждый день таскал меня в лазарет, чтобы врачи посоветовали, что со мной делать. Меня накачают анальгетиками, парализуют дыхание и остановят сердце. Я труп и не нуждаюсь в лечении.
Видимо, для того чтобы я не помер раньше времени и все же доставил верхам общества удовольствие созерцать момент смерти того, кого они винили во всех смертных греха, меня посадили на капельницы. От них меня тошнило, порой я несколько часов проводил в обнимку с унитазом, пока меня выворачивало желчью, которой уже и не оставалось, так что охране было велено заливать в меня воду при очередном приступе. Поначалу я сопротивлялся, а потом сил стало не хватать и на это. Сокамерника у меня не было, что не могло не радовать, да и сама камера находилась в самом дальнем крыле на отшибе. Странно, но обо мне заботились. Часто меняли постельное белье, спрашивали не хочу ли я съесть чего-то особенного, изъявляли желание вывести на прогулку, но не ко всем, а отдельно, чтобы не беспокоили. Наверное, хорошее отношение персонала и даже самого начальника тюрьмы – единственное, что заинтересовало меня за все время, проведенное в тюрьме, так что в один прекрасный момент я задал вопрос, и мне ответили: «Потому что мы знаем правду».
С тех самых пор я начал подпускать к себе одного из охранников, который на счастье отлично владел английским. Я не говорил, лишь изредка кивал головой, а вот ему было что рассказать. Как выяснилось, я стал для всей Франции пока что живой легендой, что в мою честь прошло уже несколько митингов, что народ не верит в причастность Тора Одинсона, когда вторая и большая половина населения настаивает на том, что я и есть сам дьявол во плоти. Безусловно, ни о каком смягчении наказания речи не было. Меня нужно было убить, и тогда бы все закончилось, а я с этим был полностью согласен.
Закончилось. Чтобы все поскорее закончилось – это все, чего мне хотелось. Никогда не был верующим человеком, но, как говорят, в окопах нет атеистов. Мне хотелось верить что там, где-то за пределами этой жизни, он ждет меня, что он будет первым, кого я увижу, что даже сейчас, он смотрит на меня откуда-то сверху и так же упрямо желает, чтобы я жил дальше. Скажи, Локи, а каково тебе было бы существовать без меня? Да, именно существовать, ибо я не живу, а лишь проживаю жалкие и слишком долгие дни отведенного мне времени.
Я злился на него, злился за то, что покинул меня, за то, что оставил, за то, что лгал. Именно тогда ко мне пришла стадия отрицания – я перестал верить в то, что Локи мертв, что его больше нет. Странно, но когда я начал отрицать смерть любимого человека, то стало немного лучше, что Маттиасу – охраннику, который смог ко мне приблизиться больше всех, удалось уговорить меня поспать. На таблетках, конечно, но все же поспать, а когда я проснулся, то мое отрицание разбили в пух и прах. Маттиас смотрел с сожалением, не с тем, что было раньше, а с чем-то гораздо более глубоким. В его глазах я видел некую скорбь, словно он метался из стороны в сторону между двумя огнями. Тогда он думал говорить ли мне или нет.
«Ты по кому-то очень сильно скучаешь, Тор», - тогда я не хотел настаивать на том, чтобы он говорил. В тот день я почувствовал себя лучше, где-то внутри появилась надежда и местами уверенность, что Локи жив, что он просто выжидает и обязательно придет за мной, что все еще может быть хорошо, что я зря мучаюсь, ведь он обещал. Локи клялся мне, что останется живым. «Этот «кто-то» очень дорог тебе, не так ли?» - да, он стал самым дорогим, что у меня есть. Моей любовью, моим учителем, моей второй частью, моей душой и сердцем. Он был моим, и всегда таковым будет. «Запрещено, но, думаю, это единственное, как я могу отблагодарить тебя за спасение моей семьи и дома», - он кивнул мне на камеры. Это был общепринятый жест того, чтобы я отошел к стене и приковал себя наручниками, дабы Маттиас мог войти. Не знаю откуда, но у них распространен подобный вид общения между заключенным и охраной, что-то вроде психологического эксперимента, в ходе которого они пишут огромную кипу отчетов и выясняют влияет ли это на наше исправление или нет. «Я оставлю это здесь, а ты сам решишь нужно тебе это ли нет», - закрыв за собой решетку, Маттиас швырнул мне ключи. Чтобы я мог высвободиться, вновь кивнул, но на этот раз в знак прощания и пошел на выход. «Полагаю, тебе захочется побыть одному».
И тогда стало действительно больно. Даже когда я потерял всю свою команду не было так плохо, но при виде местами покрытого копотью кольца из платины в виде пера у меня сжалось сердце, к горлу вновь подступилась тошнота, а кожа покрылась холодным потом. Раньше мне казалось, что только женщины способны впадать в истерику, что только они способны рвать и метать, кричать в пустоту проклятия, упиваясь слезами, но я ошибся. Все в миг почернело, голова закружилась, и я сам оказался на холодном полу, сжимая в руках то последнее, что осталось от Локи. Я не мог дышать, я задыхался, казалось, что с очередным приступом кашля, я захлебнусь своей же собственной кровью. Хотелось сгинуть, умереть, прямо сейчас и здесь, чтобы больше не чувствовать, чтобы больше не проходить этот ад. Чтобы просто уйти. Я молил об одном – отпустите. Не мучайте. Оставьте.
После этого я начал говорить. Много и постоянно одно и то же. Просил, чтобы мое дело пересмотрели, приблизили казнь, но, как и следовало было ожидать, никому, кто мог бы повлиять на это, не было до этого дела. Маттиас винил себя в моем усугубившемся состоянии, и не знаю, есть ли на свете интуиция или нет, но тогда я отчетливо чуял, что он скрывает что-то еще. Глупо, но в одну из моих вылазок в душевые, я напал на него, пытался узнать, что же он такое знает, что должен знать я, но в итоге оказался в карцере. В темном, в сыром, насквозь пропитанном запахом плесени помещении, где мысли наваливаются с новой силой, нежели раньше.