Через несколько дней мужики под охраной красноармейцев и коммунаров выехали в поле сеять.
В Семеновке отряд побыл недолго. Ревком двинулся дальше. Он шел, оставляя в селах небольшие группы красноармейцев, в помощь им организовывались добровольческие дружины из крестьян.
Сергей Иванович все дни проводил в Советах, в поле, в отряде Листрата, выезжал с Чикиным на разведку, ходил с обысками в дома антоновских активистов, допрашивал сдавшихся.
В Дворики отряд Листрата пришел в ласковый майский день.
Листрат и Лешка тут же поскакали домой.
Аксинья сказала, что Наташа неделю назад ушла к тетке в Грязное. Лешка чуть не заревел.
— Погоди, дурак, — уговаривал Листрат брата. — Через недельку и мы в Грязное поедем.
Сергей Иванович тоже побывал дома и долго говорил с Андрианом один на один.
Андриан, высохший, с коричневым дубленым лицом, сурово выговаривал Сергею Ивановичу за то, что в семью вошла вражда и брат пошел на брата, Он чего-то требовал от Сергея Ивановича, а чего — не знал и сам. Потом вдруг попросил не обижать жену Петра Прасковью и детей.
— А мы с детьми не воюем, — сказал миролюбиво Сергей Иванович. — Не все дети в отцов идут.
Вечером мужики собрались в школу, выбрали Андрея Андреевича председателем сельского Совета, Семена Сторожева и Никиту Семеновича — членами. Однако на предложение Сергея Ивановича составить список антоноецев и всех замешанных в восстании людей мир ответил отказом.
— Мы все замешаны, — сказал бывший комитетчик Аким, поротый Сторожевым. — Какие там списки!
Сергей Иванович мрачно улыбнулся, а Листрат прошептал ему на ухо:
— А ты говоришь — союзники… Ох, жуки!
— Ничего, — сказал Сергей Иванович. — Не все зараз… Поймут.
Глава пятая
Листрат все откладывал поездку в Грязное — связи с селом не было; осторожный, он не хотел рисковать, хотя Лешка, стосковавшийся по Наташе, не давал брату покоя.
Наконец однажды утром из Грязного было получено сообщение: вошел туда красный отряд и очищает округу от антоновцев.
Листрат сходил в ревком, поговорил с Сергеем Ивановичем и велел готовиться к походу. Лешке он сказал, что отряд едет в Грязное восстанавливать советскую власть и там останется надолго. Парень взвыл от радости, повис на шее брата и тормошил его до тех пор, пока тот не рассердился.
В тот день Лешка дежурил в ревкоме. Ревком был пуст, лишь на крылечке разглагольствовал Листрат и слушал его россказни постаревший Андриан.
— А ты сомневался, помнишь ли, где, мол, гвардия, — тыча Андриана кулаком в бок, говорил Листрат. — Был я в этом доме — помнишь девятнадцатый год? — один, а теперь, гляди, сколько нас! Гвардия! Вон она и гвардия.
— Да, точно, — вздыхал Андриан, — много вас!
— Ваш-то все шляется? — спросил после молчания Листрат.
— Шляется! Погубитель наш, дурак седой.
— Ну, не скажи, не скажи, что дурак. Сволочь он, а не дурак!
— Крышка им?
— Определенно!
— Шел бы ты, собирался, — сказал Лешка, — расселся тут!
— И то пойду. Пойдем, Андрияша, покурим. Табачку мне привезли богатого.
Лешка остался один. Солнце сползало к западу, был как-то особенно ласков и тих день. Он думал о Наташе, считал месяцы — и выходило, что рожать она должна вот-вот.
За стеной послышался конский топот, всадник остановил лошадь около ревкома, кричал, вызывая кого-нибудь на улицу.
Лешка вышел.
— Где Сергей Иванович? — тяжело дыша, спросил прибывший.
— Обедает.
— Пакет передай. Срочный. Из Грязного. Беда там.
— Что такое? — спросил Лешка.
— Девка одна, Наталья Баева, красноармейца чуть не удушила. Сидит в омете с револьвером, кричит: «Не подходи, убью!» Ну, ровно зверь.
И, ударив лошадь плеткой, конник помчался дальше.
Лешка побледнел, затрясся, дурным голосом закричал что-то.
— Ты что орешь? — спросил его Сашка Чикин, он шел на смену Лешке, а тот уже бежал к дому. Сашка недоуменно развел руками, сел на приступку, закурил.
Лешка ворвался в избу, взял седло, дрожащими руками распутал ремни, вывел кобылу из-под навеса, подседлал, кинулся снова в избу, схватил браунинг, вскочил в седло и вихрем помчался по дороге.
— Куда, куда ты, черт, сто-ой! — кричал ему вслед Листрат.
Лешка не слышал и не видел ничего, лишь бешено хлестал кобылу, и одна мысль сверлила мозг: удушила, удушила, удушила…
— Удушила, удушила, — стонал он, — что же я сделаю теперь?