— Из-за той женщины? Из-за Эсмиры?
— Не надо так о ней, — попросил Бабирханов.
Старик хмыкнул.
— Он просит. Видели? Я молчу месяц, молчу три, молчу год. В чем дело? Неужели эта женщина так вскружила тебе голову? Ты, дочка, извини, но я должен поговорить с ним.
Лала молча вышла, плотно закрыв за собой дверь.
— Папа, я прошу тебя, давай оставим этот разговор.
— Ну уж нет! Терпел, терпел, а вот больше, извини, не могу. Выкладывай! Ты встречаешься с ней? — Отец уселся перед сыном.
— Нет.
— Лжешь! Не верю!
— Честное слово. Нет.
— Контакты?
— Только телефонные разговоры.
Отец промолчал.
— Хитро задумано, — сказал он после паузы, — с дальним прицелом.
— Прошу тебя, не смей.
— Да еще как посмею! — вскричал он. — Разваливается семья, а я не смей! Вот что я тебе скажу — с завтрашнего дня я переезжаю жить к сестре. И буду жить там до тех пор, пока ты не утрясешь весь этот сыр-бор.
— Мне очень тяжело, папа. Поверь мне. Я люблю ее.
Отец презрительно оглядел его с головы до ног.
— А совесть у тебя есть? У тебя такая дочь, моя ненаглядная Светочка. Единственная внучка от троих детей, двое из которых тоже могли бы быть семейными и иметь своих детей. Теперь ты и ее хочешь отобрать у меня? Тогда ты деспот, а не сын.
Бабирханов подошел к отцу, тронул его за рукав.
— Пап, и ты мне дорог, и Светочка, но Лале я не верю. Не верю в ее искренность.
— Потому что поверил этой самой, — несокрушимо ответил старик.
— Дело не в этом.
— Нет, — упрямо возразил отец, — именно в этом. Я прожил жизнь, поэтому не спорь. И соседи. Мне неловко становится, когда они здороваются со мной. Почти у всех в глазах немой вопрос — чем все кончится? А я готов провалиться сквозь землю, но только не чувствовать этого вопроса.
— Тогда лучше провалиться мне.
— Это не ответ. Подумай, как все устроить и помириться с Лалой. Знаю, Лала — не конфетка. Вспыльчивая, раздражительная. А мне кажется, все из-за меня. Видно, зря мы съехались. Думаю, я вам в тягость. Без меня вы жили лучше, не скандалили.
Бабирханов подскочил к отцу.
— Что? Что с тобой? Сердце?
Сын стремительно выбежал и тут же возвратился с таблеткой и стаканом воды.
— Прими. Минут через десять-пятнадцать пройдет.
Старик сделал несколько глотков и медленно опустился на подушку. Боль, внезапно пронзившая его, вероятно так же быстро отпустила еще до начала действия принятого медикамента. Лицо его, поначалу искаженное от боли, приняло обычное выражение, взгляд прояснился.
— Эх-х… Мне бы таблетку, чтоб душа не болела…
У сына отлегло от сердца.
— Я же просил тебя, — строго сказал он отцу, — согласись на операцию. Максимум месяц, и все в порядке.
— О чем ты говоришь, — кряхтя, проговорил отец, — восьмой десяток, шутишь, что ли…
— Давление измерить? — Он взял руку отца, подсчитал удары. — Пульс вроде нормальный.
— Позови Лалу.
Сын нехотя вышел.
— Папа, что с тобой? — испугалась Лала, едва войдя в комнату.
— Ничего страшного. Сейчас пройдет. Ты собери мой чемодан. Я сегодня же перееду к сестре.
Лала молча повиновалась и не стала расспрашивать свекра о причине неожиданного переезда. Надо, значит, надо. Так решили мужчины. Она прошла в комнату свекра и начала складывать белье.
— Не уезжай, папа, — взмолился Бабирханов.
Отец не ответил. Глянул только на часы, неуверенно встал и прошел к зеркалу.
Когда-то приятное лицо теперь выглядело усталым, изможденным, испещренным глубокими морщинами. Глаза потеряли былую черноту и стали блекло-серыми. Густая прежде шевелюра уступила место реденьким серебряным ниточкам. Старость не радость, усмехнулся он про себя.
— Чемодан готов, — коротко сказала вошедшая Лала.
Старик обернулся к детям, внимательно посмотрел на них прищуренными глазами.
— Ну, я пошел. Берегите друг друга. — Подхватил небольшой чемоданчик, принесенный Лалой, и вышел за дверь.
Некоторое время супруги молчали. Бабирханов был задет уходом отца. Озлобившись, он искал причину, чтобы нагрубить.
— Все из-за тебя, — желчно начал он. — Папа ушел из-за тебя. Я давно чувствовал — ты просто привыкла ко мне. Любви у тебя нет, есть просто привычка. Тебя в последнее время не интересовали мои дела. И все оттого, что пляшешь под дудочку своей матери. В тебе я не видел искренности, как, впрочем, и в твоих близких. Вся твоя родня, да и ты тоже, всегда дежурно улыбаетесь. А как дело какое-нибудь, так все вежливо уклоняются. За восемь лет ты вроде бы соглашалась с каким-нибудь моим решением, но поступала опять-таки по-своему. Это, в конце концов, вызвало во мне раздражительность, которая постепенно перешла в ненависть.