Германец стоял перед ним у стены хлева, пряча глаза под козырьком армейского кепи, свою винтовку он где-то потерял. Дед ударил его штыком в живот с такой силой, что острие, пронзив немца насквозь, «аж из спины вылезло». Но, нанеся удар, дед позабыл, что штык надо сразу же, выдернуть, и живая плоть сомкнулась вокруг него, и не отпускала.
Извлечь штык никак не получалось, и оставить винтовку тоже было нельзя: «она ж казенная, а казенное добро страхом огорожено». Дед и так, и этак, поворачивал винтовку, но плоть, как будто присосалась к штыку. Пришлось наступить ногой немцу на мягкий живот. А он!.. ‒ схватившись за ствол винтовки, умирая, изо всех сил молча, глядел ему в глаза. Деду все же удалось «вытянуть штык наружу», а человеческая плоть при этом «мокро чмокнула, как сапог, вытащенный из грязи».
Дед все рассказывал и рассказывал Павлику про глаза германца. Его глаза… Как тот, умирая, на него смотрел. Его глаза преследовали деда всю жизнь. Дед признался Павлику, что тогда, в первый и единственный раз убил человека, и хоть был он не робкого десятка, наложил в портки. В боях он больше не участвовал, а штык хранил. Всю свою жизнь он был безответно кроток и мухи не мог обидеть, но было в нем что-то такое, чего Павел понять не смог. Они мало общались, дед жил отчужденно в собственном доме в обществе собаки и пяти кошек. Перед смертью дед позвал Павлика к себе в Ирпень и отдал ему этот штык. От деда к отцу, а от отца к Павлу передалась их несовместимость с миром.
Второй штык достался Павлу от деда по линии матери. Увидев у Павлика штык, который ему отдал дед из Ирпеня, он тут же подарил ему свой штык, которым очень дорожил. Он принес его со Второй мировой войны. «Кто воевал, тот знает, самый страшный бой на войне штыковой» ‒ рассказывал дед. Дед участвовал в шести рукопашных схватках. На войне каждая атака, это вопрос жизни и смерти, рукопашная, тем более, она безжалостна и кровава. После первой, максимум, после второй штыковой атаки, никто не выходил, по крайней мере, без ранений. Дед, побывал в шести. В тех атаках, про которые рассказывал дед: «Иной уж убит, а ноги сами вперед бегут…» Тогда же, верней, после того, ему стало казаться, что он заговоренный, что пули, и штыки, будто нарочно, его не задевают. «Ну, я и возгордился… ‒ каждый раз со значением, говорил дед. ‒ А это, скажу я тебе, Павлуха, последнее дело».
Дед не раз рассказывал маленькому Павлику о своем друге Севе, который вместе с ним участвовал в тех схватках. Высокий и длиннорукий Сева бросал лимонку так далеко, что она взрывалась на лету, не долетая до земли. Дед на пару с Севой набили руку в упражнениях с ружьем, отбивах и выпадах. В коротких передышках между боями они разработали свою тактику применения штыка и приклада. Сева бежал чуть впереди и «наметанным отбивом» отводил немецкий штык, а дед колол, коротким резким «тыком». Раздавался только хруст. Дед вспоминал о нем много раз: характерный хруст, когда штык пронзал человека, его тело.
В каждой рукопашной дед и Сева убивали по десять-пятнадцать, а то и по двадцать человек. Впрочем, дед даже случайно не называл их людьми, а только немчурой либо фашистами, в лучшем случае, презрительно – «фрицами». Почему он так легко их убивал? Что это было: результат сталинской пропаганды, жуткий продукт промывки мозгов или он по своей природе был убийца? Ответ знает только ветер.
Втайне от себя, оправдывая любимого деда, Павел думал, что у него не было выбора, чтобы выжить в тех обстоятельствах, с врагами приходилось обращаться, как с врагами, отбросив присущую людям человечность. Но количество заколотых его руками, ужасало. Они бы убивали их и дальше, но вначале ранили деда. Ранение было «пустячным», но рана «загноилась» и ему ампутировали руку, правую, «кормилицу». А Сева без него пропал. Смерть его была легкой, «ему случайно пуля в сердце залетела».
Однорукого деда нельзя было победить. Он бы никогда не сдался, скорее бы погиб. Что он и сделал. Таким уж он был. Он и Павлу с матерью не оставлял выбора: дед улыбался и они смеялись, дед шутил, превозмогая себя и все невзгоды, и им стыдно было плакаться. Дед всегда старался хоть как-то подработать, хоть что-нибудь принести в семью. «Праздная жизнь ‒ преждевременная старость», ‒ не уставал повторять он. Но ничего у него не получалось, зарабатывал копейки, «кошачьи слезы». Даже в сторожа его не брали с одной рукой. Из-за вечной этой экономии на всем подряд, пропадали желания, и они даже сами не отдавали себе отчета в том, насколько безрадостна их жизнь.