Из училища новоиспеченный лейтенант рвался на подводные лодки, но попал на старый эсминец, который вскоре отправили в консервацию. Несмотря на то что корабль стоял на приколе, в моря не ходил и особых шансов отличиться своим офицерам не давал, лейтенант Абатуров, досрочно приколовший на погоны третью звёздочку, взлетел по служебной лестнице до старшего помощника командира - карьера довольно редкая и завидная. А он все три «надводных» года бомбардировал отдел кадров флота рапортами: «Прошу перевести меня на подводные лодки… Согласен на любую должность, в любой гарнизон». Рапорты возвращались с неизменной пометкой: «Вакансий нет». Об этой переписке узнал один из адмиралов-подводников, вызвал к себе неугомонного старлея: «Есть место командира группы. Пойдешь со старпомов?»
Абатуров согласился и начал с нуля - с командира группы, командира отсека. Ему уже шел двадцать восьмой год, и кадровики занесли его фамилию, которая всегда и везде открывала любые списки, в графу «неперспективные офицеры».
К тридцати годам, когда иные офицеры уже прочно стоят у командирских перископов, капитан-лейтенант Абатуров едва вышел в «бычки» - в командиры боевой части связи. Правда, на его кителе посверкивала серебряная «лодочка» - знак допуска к самостоятельному управлению подводным кораблем. Никто не заметил, как он сдал все зачеты и получил - единственный среди радиоофицеров - этот заветный подводницкий знак, который, как орден, носится справа и крепится к тужурке не на пошлой булавке, а привинчивается рубчатой гайкой с клеймом монетного двора.
Потом пришло указание об отборе кандидатов в командиры преимущественно из штурманских офицеров, и степень «неперспективности» Абатурова возросла ещё больше. В самую пору было уходить на берег во флагманские специалисты. Но Абатуров сжег и этот мост к большим звездам. Отправился в автономное плавание, и там, на крупных океанских маневрах, ему выпал один из тех случаев, какими славен театральный мир, когда волею обстоятельств скромный исполнитель с триумфом заменяет солиста и главная партия навсегда переходит ему. В торпедной атаке по флагманскому кораблю «неприятеля» посредник объявил командира убитым и велел старпому возглавить корабельный боевой расчет. Старпом, десница командира, прекрасный службист и организатор, в бою спасовал - с ним случилось нечто вроде шока, - и атаку возглавил капитан-лейтенант Абатуров. Мало того, что торпеда прошла под рубкой флагманского корабля, сигнальная ракетка, вылетевшая из подводного снаряда для обозначения места, упала на крыло мостика, прямо к ногам адмирала. То был высший шик, то была визитная карточка абатуровской фортуны.
После маневров «неперспективный офицер» был назначен старпомом этой же лодки, минуя ступень помощника командира. А через два года получил направление на классы командиров подводных лодок. Тут судьба подставила вторую подножку. Медики обнаружили, что правый - «перископный» - глаз Абатурова близорук. С таким зрением не то что в командиры идти, из плавсостава списываться надо.
Другой бы запил от подобного выверта фортуны. Но Абатуров ухватил рукояти командирского перископа, как быка за рога.
Кто его надоумил - неизвестно, но только оказался он на другой день после медкомиссии в Москве у знаменитейшего профессора-окулиста. Чтобы попасть к нему в институт и записаться в очередь на прием, надо было записаться прежде в очередь к гардеробщику, ибо в многоместной раздевалке не хватало номеров для всех страждущих. Запись велась ежеутренне за час до начала работы метро.
Как удалось Абатурову попасть в первый же день приезда к профессору - легенда умалчивает, ибо тут меркнет фантазия мифотворцев. Известно лишь, что старик гардеробщик полвека назад служил на линкоре «Парижская коммуна» вещёвым баталером и с тех пор питал большое уважение к чёрным флотским шинелям…
Профессор-окулист сделал всего лишь вторую успешную операцию по хирургическому устранению близорукости. Абатуров согласился стать третьим пациентом и расписался в бумажке, которая снимала с глазного хирурга ответственность в случае неудачи.
Через полмесяца капитан-лейтенант с серебряной «лодочкой» на груди увидел свою фамилию в списке принятых на классы - увидел правым глазом с дистанции, как он уверял, в один кабельтов.
После классов капитан 3 ранга Абатуров принял в Северодаре ту самую подводную лодку - «четыреста десятую», - на которую пришёл «золушкой» - командиром отсека.
Первым делом он переманил к себе старпома с медведевской лодки- капитан-лейтенанта Симбирцева. «Два медведя в одной берлоге не живут», - заявил он командиру «сто пятой». Тот оценил каламбур: жить и служить в одном прочном корпусе с Симбирцевым было трудно. Медведев, крутой и скорый на острое слово, держался старой заповеди: «Корабль хороший - заслуга командира; корабль плохой - старпом дерьмо». Он был убежден, что командир должен прибывать на лодку лишь для того, чтобы отдать приказ «Сбросить чалки!». Симбирцев так не считал и потому охотно ушёл к Абатурову.
Вторым офицером, которого Абатуров приглядел на стороне, был лучший механик бригады, спокойный и обстоятельный белорус Михаил Мартопляс.
Замполита Абатуров не выбирал. Капитан-лейтенанта Башилова ему назначили полгода назад.
6.
Буран не только не унимался, но набирал силу с каждой минутой. Я стоял в обтекателе рубки и смотрел сквозь полузалепленный иллюминатор на брезжущие огни города.
Странно было думать, что ещё вчера я и не подозревал о её существовании… Утром проводил взглядом на причале, днем обменялись ничего не значащими фразами, и вот уже на душе такая же смута, как за этими стеклами…
Я взял у боцмана сигарету, чем немало его удивил, с омерзением затянулся. Курил, стряхивая пепел в прикрученную к планширю жестянку из-под воблы, и убеждал себя, что мне очень хорошо оттого, что я могу вот тан встать и уйти (интересно, заметила ли она мой уход?), что я вполне владею собой и своими чувствами и могу напрочь вычеркнуть сегодняшний вечер из памяти. Хорошо мне и оттого, что у меня есть настоящее мужское дело, и в осатаневшую эту пургу я не отлеживаюсь в мягких спальнях, а слушаю её истошный вой в промерзшем корабельном железе вместе с верхней вахтой, ибо главный мой дом - здесь, в прочном корпусе, и вот вход в него - колодезный зев рубочного люка. Из шахты, отполированной нашими спинами, веет машинным тёплом, крепким духом соляра, резины, сурика, поджаренного хлеба и ещё чем-то таким, чем пахнут только подводные лодки.
Шестиметровая труба уходит отвесно - в самое сердце субмарины. Я спускаюсь в нее, как в колодец забвения, и с каждой перекладиной вертикального трапа тают вместе со снегом на погонах сердечные невзгоды. Страсти вокруг Королевы Северодара, как и белые взрывы бурана, бушуют уже высоко над головой, над подволоком, над рубкой, над гаванью…
В стальном убежище отсека - ровный гул механизмов, ровный свет плафонов, родные озабоченные лица. Вахтенный старшина записывает в журнал центрального поста, точно в книгу почетных посетителей: «На ПЛ прибыл ЗПЧ к-н-л-т Башилов».
В лодке все готово к немедленной даче хода на тот случай, если лопнут швартовы. Но на палы - чугунные тумбы причальной стенки - заведены дополнительные концы, не оторвет. К тому же мы в золотой середине, между причальной стенкой и лодкой Медведева - та стоит крайним корпусом, на ней тоже завели дополнительные швартовы, перебросив их на наши кнехты.
Медведева пока нет, службой правил старпом, сутулый мрачный субъект с язвой желудка, которую скрывает от врачей, дабы поступить на высшие офицерские классы.
А у нас все «на товсь»: включены машинные телеграфы, прогреты моторы. Штурман через каждые четверть часа выбирается с анемометром на мостик - замеряет ветер. Прибор зашкаливает, и он не устает этому удивляться: