Лежавшие здесь несколько десятков книг были написаны женщинами и когда-то принадлежали тете Дженни. Одри, осматривая чердак дальше, натолкнулась на небольшой деревянный сундучок, на передней стенке которого были нарисованы цветы, и осторожно его открыла. В сундучке лежало множество тетрадей и отдельных листков, связанных в пачки тоненькими тесемочками. Несмотря на охватившее Одри волнение, ее руки двигались очень медленно. Она словно боялась, что стоит ей сделать резкое движение — и все это исчезнет или рассыплется в прах. Это были письма и незаконченные литературные произведения тети Дженни, ее личные дневники (которые Одри открыть пока не решилась) и множество листков с написанными на них обрывками стихотворений и просто отдельными фразами. Дженни, похоже, очень часто что-то писала там, где придется, как будто испытывала настоятельную потребность немедленно переносить появлявшиеся у нее мысли на бумагу, не дожидаясь, когда для этого наступит более подходящий момент. Одри вспомнила, что все это Дженни делала в тайне от всех.
Девушка взяла в руки дневники Дженни, все еще не решаясь их открыть. Дневники состояли из двух десятков абсолютно одинаковых по виду тетрадей. Казалось, Дженни всю свою жизнь вела записи.
Наконец Одри, решившись, взяла одну из тетрадей и взглянула на последнюю запись.
«Жизнь прекрасна. Арчи — самый лучший муж на свете. Я живу в очень красивом доме, и меня окружают люди, которые относятся ко мне очень хорошо. Тем не менее внутри меня огромная пустота. Я живу жизнью, наполненной фантазиями и иллюзиями, — жизнью, которая делает меня счастливой, но которая имеет очень мало общего с действительностью. Если я буду продолжать так жить и дальше, я сойду с ума. Наступит момент, когда я уже не смогу отличить действительность от фантазий, которые я сама выдумываю, чтобы прожить еще один день, и еще один, и еще… Я пожираю себя изнутри, и дело не только в этой проклятой — или, наоборот, благословенной болезни. Я ведь все равно сильнее ее…»
Донесшийся со второго этажа скрип двери заставил Одри вздрогнуть, и только тут она заметила, что плачет.
— Одри, ты где?
Она несколько секунд ничего не отвечала, а затем крикнула — так, чтобы мать смогла ее услышать:
— Мама, я здесь!
— Одри, ты где? С тобой все в порядке?
Виолетта, стоявшая в коридоре второго этажа, посмотрела в сторону лестницы, ведущей на чердак: именно оттуда только что донесся голос дочери. Подбежав к лестнице, Виолетта поспешно стала взбираться наверх: голос Одри показался ей очень грустным (ее дочь, похоже, даже плакала), и Виолетта не на шутку встревожилась. Забравшись на чердак, она — пока ее глаза не привыкли к темноте — смогла ориентироваться только по звуку — всхлипываниям своей дочери.
— Одри!
Наконец увидев ее, женщина опешила: Одри стояла на коленях перед хорошо известным Виолетте сундучком. К содержимому этого сундучка после многих лет забвения снова прикоснулись человеческие руки, и на него снова упал солнечный свет… По щекам Одри текли неудержимые слезы.
— Это вещи тети Дженни, — пробормотала она сквозь слезы, с трудом преодолевая охватившую ее душевную боль. — Ее записи, ее дневник. Вот это — последняя запись перед тем, как она…
Виолетта опустилась на колени рядом с дочерью и осмотрела содержимое сундучка. Поначалу она не решалась ни к чему прикасаться, но затем ее пальцы сами потянулись к лежащим в сундучке предметам, и она стала перебирать пожелтевшие листки бумаги, исписанные элегантным почерком Дженни.
— Надо сказать об этом Арчи, — наконец произнесла Виолетта. — Ему, возможно, захочется забрать все это себе.