— Простите, господа, я ничего не понимаю. Что в моем поведении вызвало такую бурю?
— Могу рассказать с подробностями. — Ясиро затянулся и выдохнул большое облако дыма. — Согласно вчерашней договоренности сегодня утром мы отнесли в полицию заявление Кёко-сан об отзыве ее иска. Начальник розыскного отдела, как и следовало ожидать, затеял канитель — то да се, пусть, мол, заявительница сама придет и, вообще, как это можно чинить препятствия работе полиции. Мы, конечно, возражали и про себя радовались: понимали, что арестовать Оотагаки по подозрению в убийстве они не решаются. Потом начальник розыска ушел, сказал, что должен поговорить с их главным. Минут через тридцать вернулся. Улыбка до ушей, весь так и сияет. Пожалуйста, говорит, отзывайте заявление Санады-сан, мы не возражаем. Что за черт! Почему такой резкий поворот? Мы ушли, стали выяснять по другим каналам, в чем дело. И что же? Оказывается, Оотагаки признался. И признался сразу после беседы с вами, Эбизава-сан. Следовательно, вы его уговорили. Нам бы очень хотелось услышать из ваших уст, по какой причине вы так поступили.
— И не только это, — добавил Сиоми. — Мы, естественно, спросили о подробностях, чтобы дать материал в наши газеты. Нам сказали, что с публикацией надо повременить, но, уж если нас так интересуют детали, можно получить информацию у адвоката. Выходит, полиция считает, что Оотагаки действует по вашей подсказке. Им это на руку — теперь они получат ордер на арест по подозрению в убийстве. Правда, впечатление такое, что с этим признанием не все еще ясно, но главное — оно есть. Вот нам и хотелось бы знать, почему на данном этапе расследования вы сделали такой шаг? Или вы действительно убедились в виновности Оотагаки?
По мере того как они говорили, выражение лица Эбизавы менялось, он хмурился, покусывал губы. Кёко понимала, что он огорчается и в то же время напряженно о чем-то размышляет. Неужели репортеры правы и Оотагаки с помощью Эбизавы сочинил эту историю? Если действительно так, чем руководствовался Эбизава?.. Как бы то ни было, ей было тяжело слушать упреки в его адрес. Она поставила на стойку стаканы с водой и сказала, обращаясь к нему и репортерам:
— Выпейте, пожалуйста. Может быть, это вас немного охладит…
Эбизава некоторое время молча водил пальцем по стойке, словно стирая пыль, потом пробормотал:
— Глупый мальчишка! Не выдержал-таки!
Потом он пересказал репортерам то, что уже было известно присутствующим женщинам, и закончил:
— Даю честное слово, я ничего не подсказывал Оотагаки и не сочинял этой истории. Наоборот, посоветовал ему пока держать язык за зубами, потому что полиция воспримет его признание как уловку. А он, значит, выложил им все свои домыслы… Да, пребывание в камере действует на психику… Теперь все очень усложняется. Потребуются веские, неопровержимые доказательства его невиновности, иначе дело плохо. И эти доказательства необходимы в первую очередь для него самого: он ведь убедил себя, что все было именно так, как ему кажется…
— Н-да… А вы-то сами, Эбизава-сан, как считаете? Это его фантазия или он действительно виновен?
— Не могу разобраться… Если следовать его логике, вроде бы все могло быть и так, как он рассказывает…
Сиоми и Ясиро переглянулись, потом Сиоми сказал:
— Как бы то ни было, мы обязаны дать сообщение о признании подозреваемого в наших газетах. Ведь само признание — это факт, от него никуда не денешься.
Он потянулся к телефону, но тут неожиданно вмешалась молчавшая до сих пор Сэйко Коно:
— Одну минуточку! — Она даже привстала из-за стойки. — Все, что здесь говорилось, мне кажется неубедительным.
— Что, что? — Сиоми, не набрав номера, положил трубку.
— Основа всей этой истории — предположение о том, что Аканэ выходит замуж. Но, насколько я ее знаю, она бы не держала этого в секрете. Обязательно рассказала бы кому-нибудь из приятельниц. А тут она даже мне ничего не сказала, хотя мы всегда говорили с ней обо всех делах. Мне кажется, что ничего подобного не было, это просто домыслы Оотагаки.
— Да, пожалуй… — согласилась Кёко. Аканэ очень ценила ее мнение и обязательно бы с ней посоветовалась в таком важном деле, как замужество. А уж если бы речь шла о «блестящей» партии — тем более. Об этом каждая бы рассказала. — Мне она тоже ничего не говорила. А вам, Сакаэ-сан?
— Ни слова. О браке она вообще никогда не заговаривала.
— Знаете, — Эбизава несколько оживился, — от ваших слов на душе чуть-чуть полегчало. В версии Оотагаки появился сомнительный момент. От него и будем танцевать дальше. А вдруг мы найдем еще что-нибудь в этом роде. Важна любая мелочь. Не показалось ли кому-нибудь сомнительным еще что-либо?