Угнетает он меня.
Минимизирую расстояние между нами. Накрывая его своей тенью, встаю напротив него. Стиснутый кулак выставляю на передовой фланг в знак не совсем добрых намерений.
— Паспорт девчонки у тебя? — цежу я пока что по-доброму.
— Нет. У меня ничего нет! — таращит на меня свои честные-пречестные глаза.
— А если найду? — оскалившись, предоставляю возможность подумать и не рыть себе могилу.
Я делаю обманный замах рукой, всего лишь проведя ею по своим волосам на виске. Костыль тут же голову в плечи втягивает, руками от меня закрывается. Вот-вот обоссытся.
Барыга всерьез думает, что это – последнее, что он увидит в своей жизни.
— Какой еще девчонки? Наезд без повода! — лепечет он, лязгая зубами. — Говорю же, ничего у меня нет!
Достало.
Рыкнув, хватаю его за шкирку и дергаю взад-вперед.
Он орет, пасть раскрыв. В ноздри ударяет вонь перегара и гнили.
Пачкать об него руки не хотелось бы, но, видимо, придется.
— Хочешь, чтобы я тебе и вторую ногу ампутировал? — беру его на понт.
Считаю такой метод эффективным, а уж если не поможет, в ход можно пустить мою полюбившуюся расчлененку.
Схватив Костыля за горло, я тащу его по земле. Тот визжит как резаный, судорожно цепляясь за кусты.
Давлю на кадык со всей дури, и крик обрывается. Моя ладонь, сжатая в тиски, не дает ему издать ни звука, только хрипы рвутся наружу.
С пинка открываю покосившуюся калитку и вваливаюсь в полуразрушенный сарай. Окидываю взглядом хлам и паутину, ищу то, что сможет вытряхнуть из него правду. И тут взгляд цепляется за ржавую пилу. Хватаю ее за облезлую рукоять, хотя такой даже куриную кость не перепилишь. Тупая, как моя бывшая.
— Ты ведь помнишь, из-за чего у тебя вместо ноги протез? — впускаю в себя зверя и присаживаюсь на корточки возле скулящей туши. — Моя собака тоже помнит! Как она человечину тогда полюбила! С тех пор ждет не дождется, когда твоей правой полакомится! Поделишься, а? Не обделишь животину?
Костыля такими темпами скоро кондратий хватит. Он дрожит всем телом, слюни с соплями вперемешку, плачет, стонет, мамку зовет.
— Не надо ногу, прошу! — вопит он, а я, схватив его за щиколотку, мысленно черчу линию отреза, надавив зазубринами пилы на голень. — Только не ногу! Я же больше ходить не смогу!
По голень – это детский лепет. Беру выше, целюсь снести всю конечность до самого паха. На зоне она ему точно не пригодится.
Краем глаза замечаю, как из своих лачуг повылазили соседи, жаждущие хлеба и зрелищ. Не лезут, выжидают. Они только рады будут, если я избавлю их от такого "украшения" района, от такого соседушки.
— Все-все! Молот, вспомнил я про девчонку! — хнычет он, сопли пузырями. Но я с нажимом вонзаю ржавые зубья в его кожу сквозь трико. — А-а-а! Больно! Забыл я про нее! Отвечаю, ничего не хотел скрывать! Ты же знаешь, как я к тебе отношусь! Вся братва тебя уважает!
— Ровно через минуту паспорт должен быть у меня в руках, — рычу я, впиваясь взглядом в его перекошенное лицо. — Тогда и посмотрим, как ты меня уважаешь. А если его не будет… — подношу пилу к его переломанному носу, он косит на нее глаза и едва не обделывается.
— Будет, Молот! Сейчас все будет! — стелется он, подрывается с земли и ковыляет в сторону дома, словно у него и не было проблем с ногой.
Швыряю пилу в сорняки и неспешно шагаю следом, коротко кивнув соседям. Если Костыль вздумает шутить со мной — сотру в порошок прямо на глазах у этих зевак, не моргнув глазом.
Ровно через минуту паспорт уже у меня в руках.
Не соврал, падаль.
Раскрываю на развороте с фотографией: Красавина Светлана Александровна.
За шесть лет она словно иссохла: кожа да кости, огромные глаза, занимающие пол-лица. Но раньше в них искрился озорной огонек, а теперь плещется только страх и отчаяние.
— Значит слушай меня внимательно, Костыль, — возвращаю его внимание, пряча паспорт в задний карман джинсов. — Если еще раз услышу, что ты толкаешь наркоту, так просто ты от меня не отделаешься. По одному истреблю всех твоих шакалов, а потом и до тебя доберусь. Я понятно выразился?