— Иди сюда, — рычит он, как будто у него и так уже нет полного контроля над моим безвольным телом. Он несёт меня вглубь квартиры, пока я ногтями впиваюсь в его плечи. Кроткая попытка оторвать меня от его тела заканчивается моим молчаливым отказом, усилением хватки, так что он сдается и садится на диван со мной, всё так же тесно прижатой к нему. Он с трудом сдвигает меня, кладя мои ноги по одну от себя сторону, пока я не сворачиваюсь клубочком на его коленях, лицом прижимаясь к изгибу его шеи. — Зачем ты села в ту машину, Оливия? — спрашивает он, в его голосе нет ни осуждения, ни злости. — Скажи мне.
— Я не знаю, — признаюсь. Глупость. Любопытство. Это, должно быть, одно и тоже.
Он вздыхает, бормоча себе под нос:
— Не смей приближаться к этой женщине, ты слышишь меня?
Я согласно киваю, всем сердцем желая, чтобы никогда и не приближалась. Ничего хорошего из этого не вышло, кроме появления нежелательных познаний и мучительных вопросов.
— Она сказала, ты говорил, будто я просто для развлечения. — Слова, сорвавшись с губ, оставили после себя горьковатый привкус.
— Ты не должна с ней видеться, — заявляет он, отрывая меня от своей груди. На этот раз я сдаюсь, испытывая необходимость увидеть его лицо. В каждом его совершенном кусочке миллионы эмоций. — Она противный человек, Оливия. Ужасный. Я не просто так сказал ей то, что сказал.
— Кто она? — шепчу, а сама боюсь ответа.
— Человек, который вмешивается. — Его ответ прост, и говорит мне обо всём, что нужно знать.
— Она очень тебя любит, — говорю, хотя думаю, ему это уже известно. Он кивает, убирая непослушную прядь. Это привлекает моё внимание и вызывает желание откинуть её назад, что я и делаю. Не спеша.
Он пальцами сжимает мой подбородок и притягивает к своему лицу, пока наши губы не замирают на расстоянии волоска друг от друга.
— Ты должна понимать мою к ней ненависть.
Я киваю и он, закрыв глаза, медленно вдыхает и выдыхает.
— Спасибо, — шепчет он, лаская мою щеку кончиком носа. Я окунаюсь в его очевидную признательность, видя вещи точно такими, какие они есть. Отвергнутые женщины. Женщины, ставшие зависимыми от внимания, которое им давал этот сломленный мужчина. Никто не говорил, что мои с Миллером отношения будут лёгкими, но никто и не говорил, что они будут близкими к невозможным.
Я тут же исправляюсь. Один человек говорил.
— Что ты ей сказала? — спрашивает Миллер.
— Ничего.
Он отстраняется:
— Ничего?
— Ты сказал, чем меньше людей знает, тем лучше.
Его лицо искажается болью, и он прижимает меня к себе:
— Красивая, умная девочка.
Опускается тишина, вместе с тяжким бременем миллиона, вызывающих беспокойство, проблем. Их нужно решать, справляться как-то с ними, но прямо сейчас я просто не могу. Я просто счастлива прятаться от жестокого мира, в который нас бросили, оставаясь в безопасности и уюте, которые предлагает Миллер. В уюте, от которого я стала зависима.
— Я не проиграю, Оливия, — клянется он. — Обещаю.
Я не отстраняюсь от него, вместо этого согласно кивая, пока он решительно меня укачивает.
— Так, так, так.
От этого дерзкого приветствия в венах стынет кровь, и Миллер и я поднимаем головы. Мне не нравится то, что я вижу, и мне, определенно, не нравятся злобные черты на его милом лице.
— В подаренном мной телефоне мало пользы, Оливия, если ты не отвечаешь на него.
— Уильям, — выдыхаю, чувствуя, как тело Миллера подо мной наливается свинцом. Боже, Грегори, Уильям, тонна дерьма от Софии. Хуже ситуация стать не могла бы. Суматоха на грани взрыва, и напряженная враждебность, исходящая от Миллера, с приходом Уильяма совсем не снижает моего беспокойства. Всё очень быстро может стать очень страшным.
Уильям с телефоном в руке заходит в комнату, по дороге бросив быстрый враждебный взгляд в сторону Грегори. Бедный Грегори всё так же сидит у стены, растирая шею. Но появление бывшего сутенёра моей мамы быстро привлекает его внимание.
Я вдруг оказываюсь на ногах, Миллер выпрямляется в полный рост, фигура напряжена как у гориллы, готовой к нападению.
— Андерсон, — рычит он, обнимая меня и спиной прижимая к своему торсу.