— А Пересвет? — прошептал Никита.
И он, герой земли русской, после страшного челубеевского удара копьём, обнял землю отцовскую, окропляя её своей кровию.
Видя, что ему не прорваться по центру, Мамай бросил часть резерва на полки левой руки. Куда там! Войско стояло, словно стена каменная. Ратники гибнут, а её не пробить. Тогда Мамай бросил резерв на полки правой руки. Дрогнули коломенцы, но выстояли, а потом, повинуясь трубному сигналу воеводы Микулы Васильича, попятились, словно боле невмоготу им держать натиск.
— Ага! — восторжествовал Мамай, — ещё чуть-чуть и русские побегут.
Возрадовался, умом убогий, и опрометчиво бросил туда остатки резерва.
Битва шла уже три часа. Больно было смотреть нам со стороны, как всё меньше и меньше становилось защитников земли русской. Князь Владимир (он был с нами в засаде) плакал. Все плакали и торопили воеводу вступить в бой на помощь своим братьям.
— Что мы здесь понапрасну стоим и смотрим, как братья наши под ордынскими мечами словно снопы валятся? Какой прок в нас?
— Ждать, — скрипел зубами Боброк, — сам желаю быть там, душа моя там, но надо ждать! Поспешишь — Орду насмешишь.
Одному богу известно, как он определил нужный момент для вступления в бой. Мне казалось, что уже поздно и ордынцы
37
вот-вот прорвут ряды коломенцев, а там страшно и представить…
— Пришло время вам, братья, спасти войско русское и наказать подлых захватчиков, — прокричал воевода Боброк. — За Русь Святую! Налетели мы на тыл и пали ордынцы во множестве. Им бы резерв на нас бросить, защитить тыл свой, да все их люди в сражении. Дрогнули они и заметались. Главный полк, видя нашу атаку, воспрянул духом, надавил по центру. Совсем плохо ордынцам стало: меж двух огней попали. Тут и полки правой руки поднатужились, обходить супротивника вдоль Непрявды начали, а славные коломенцы — резерв добивать. Что тут началось! Закричали поганые и в ужасе и побежали, яки ведмедь напуганный. Своих лошаками мнут и давят, лишь бы ноги прочь унести. Э-э-эх! Разгулялась тут конница русская: пятьдесят вёрст по степи неумытых гнали и… умывали кровью.
А потом тишина райская на поле Куликовское упала. Победа!!!
… Сполз я с коня и долго лежал, отдыхаючи. Не было никаких мыслей, никаких чувств, никаких желаний. Словно это не я, а кукла деревянная. Только к вечеру, когда остатки Орды были уже далеко, я опомнился, пришёл в себя.
— Я жив! — заликовало сердце. — Победа! И я жив! Жив! Жив!
Зачали обниматься, прославлять князя Дмитрия Ивановича, Пересвета, других знатных воинов. Опосля стали ходить по полю и смотреть на уснувших навсегда героев, лежащих на залитой кровью траве с чувством вины оттого, что мы остались живы, а они погибли. Нашли Пересвета.
— Видите, братья, зачинателя своего, — обратился князь к воинам, — ибо этот Пересвет, пособник наш, благословлённый игуменом Сергием, и победил сильного и злого Мамая, от которого испили бы мы смертную чашу.
Восемь дней хоронили мы героев. Двести пятьдесят три тысячи русских воинов легли в могилы на берегу Непрядвы. Руки устали землю рыть, готовя погибшим почивальные места. А Пересвета князь приказал вести в Москву и похоронить в Симоновском монастыре.
По всей видимости, Захарий рассказал всё, что хотел. Он замолчал и отрешённо гладил кошку, забравшуюся к нему на колени.
38
— Я всё записал, Захарий Иванович, — взволнованно произнёс Никита. — Завтра я не приду: буду новую летопись писать. А потом, когда я её с митрополитом согласую, я приду к вам её зачитать.
Он быстро собрал свои дощечки и ушёл, а появился только через две недели, когда Захарий уж перестал его ждать.
Он выглядел смущенным, но и радостным.
— Написал, что ли? — спросил Захарий равнодушным тоном, изо всех сил пряча своё любопытство.
Как и сказать-то не знаю, Захарий Иванович. Записал я всё и к митрополиту понёс. Выслушал он меня внимательно и….запретил летопись менять!
— Правду ищешь? — спросил он меня. — Пересвет — спаситель Руси? Нет! Пересвет был простым воином. Он, как и все павшие в тот великий для Руси день, выполнил свой долг и внёс свою долю в победу всего народа. А истинным вдохновителем, организатором и руководителем борьбы был великий князь Дмитрий Иванович. Он и победил Мамая! Так записано в летописи, так и оставим потомкам. А вот Захария Тютчева ты внеси в летопись: заслужил он.
— Внёс я, Захарий Иванович, — засуетился Никита, — вот послушайте это место:
*Князь же Дмитрий Иванович послал к нечестивому царю Мамаю избранного своего юношу, по имени Захарий Тютчев, испытанного разумом и смыслом.*(1)
— И только-то? Всего одна строчка? — расстроился Захарий.
— Одна строчка, вы говорите! — воскликнул Никита. — Как бы я хотел быть одним только именем в летописи Руси! Да, Захарий Иванович Тютчев, о Вас всего одна строчка, но какая же это величайшая честь — быть вписанным в летопись Руси!
Пройдут тысячи лет, народятся многие поколения, но ваше имя, Захарий Иванович, будут знать и прославлять благодарные потомки земли нашей!
— Слышь, Ефросинья? — уже радостно спросил Захарий. — Вон Никита говорит, что нас с тобой люди через тысячу лет помнить будут. Знай наших! За это, Фросюшка, даже и в постный день выпить не грех. По сему, голубка моя сизокрылая, налей-ка нам с
1. Сказание о Мамаевом побоище.
39
Никитой медка.
— Забористый мёд-то, — выпив, сказал Никита, — опять, однако, как прошлый раз, до храма не дойду… Ещё вопрос у меня имеется, Захарий Иванович. Вот прежний митрополит Киприан, царство ему небесное, не верит Софонию. В его записях указано, что у Дмитрия Донского от силы было тясяч сто пятьдесят. Что вы на это скажите?
— А, что, митрополит Киприан был на побоище — прищурившись, спросил Захарий. — Может, он и счёт вёл? Софоний, видите ли, врёт. Сам он брехун кремлёвский! Да в те времена его и на Руси-то не было вовсе.
— Тише, тише, Захарий, — испугалась Ефросинья, — не приведи господи, услышит кто-нибудь.
— Пусть все слухают, — не унимался Захарий, — счётовод он хренов, а не митрополит после энтого. Да в одном ряду только шесть тысяч ратников билось, а рядов тех было около пятидесяти. Коли б меньше, то как бы мы конницу ордынскую удержали? Митрополита молитвами, что ли? Да ещё засадный полк?
— Я тоже согласен с вами, — подхватил Никита, — прав Софоний — не меньше триста тысяч.
Чтобы успокоить мужа, Ефросинье пришлось налить им ещё по ковшу браги. Выпив, уже порядком захмелевший Захарий завёл речь о своём возвращении с битвы.
— Подъёхал я к дому, а Фрося как выскочила из избы, так коня мого боевого с ног сбила…
Когда Никита собрался уходить, Захарий вышел проводить его во двор.
— Слышь, Никита, — заискивающим голосом начал он, — а нельзя ли мою старуху в летописи упомянуть? Мол, так и так: Захар Тютчев и голубка его, Ефросинья Алексеевна. А, Никитушка?
Шибко люба она мне, даже и говорить неудобно в мои-то года.
Вон и сыновья насмехаются надо мной, когда я её цалую.
— Нельзя, — подумав немного, ответил Никита, — митрополит не пропустит. Но, будь моя воля, Захарий Иванович, я бы внёс.
В память всех женщин многострадальной Руси.
5 декабря 2004 г.
Ванкувер.