Все тихонько жевали, несколько смущенно, с улыбками, переглядываясь, и никто не находил, что сказать.
Ну Травка и не должна была заботиться об этом и смотрела выжидательно то на меня, то на Женьку, кстати, так и оставаясь в недоумении насчет его новорожденной, — забавная интрига.
А я с интересом наблюдал, как Женька тайно изучает нового человека.
По всему было видно, что он тоже страшно оробел, как и я когда-то, разглядев ее наконец вблизи. И я вдруг поймал себя на том, что даже в этой безобидной ситуации меня гложет — просто сжирает — ревность.
— Жень, — сказал я, чтобы завязать какой-нибудь разговор, — ты помнишь дядю Васю?
— Это… сосед твой, что ли? Учитель?
— Бывший учитель, да. Так вот, он мне вчера напророчил, что лет через пять, через десять я стану обыкновенным обывателем.
— Ну и что? Ты уже вполне для этого созрел.
— Кто?!
— А чего ты ерепенишься? «Все мы пассажиры одного корабля» — кто это сказал?
— Не помню… Экзюпери?
— Правильно. А сколько будет дважды два?
— Ну… пять, что ли?
Молодец. Пять-шесть примерно. Ну и что ж теперь делать?..
Травка улыбалась, понимая, что игра посвящалась ей, и я с радостью согласился на ничью:
— Ты прав, делать нечего. Наливай, генацвале, свое «Тархуани».
— О, вот это хорошее дело. — Женька щедро плеснул нам через края, затем, поаккуратней, долил себе и, взяв свой бокал, неожиданно провозгласил замечательный тост: — За Вечную Весну на планете Земля!
— Ух ты, какой речистый! — поддел я его, но тост мне и вправду пришелся по душе. — Ну какой же русский не чокнется за Вечную Весну, да еще и на своей планете!
И мы с удовольствием чок-чок-чокнулись тремя бокалами и выпили без передышки: Женька и я — до дна, Травка — пока до половины.
Вздохнув почти одновременно, необъяснимо счастливые, посмотрели друг на дружку, и Женька, жмурясь в каком-то тихом задушевном экстазе, сказал:
— Хорошо-то как с вами, люди!
— Ну что ж, естественно, — невольно расплылся и я, смущенно кося глазами на Травку. — И нам с тобой неплохо, да?
Она кивнула, тоже зардевшись.
А Женька вдруг предложил:
— А давайте закурим? Кто за, кто против?
— Единогласно, — сказал я. — Балдеть так балдеть.
— А сигарет у нас нет, — почему-то радостно объявила Травка.
— А у меня?! — Женька вынул пачку какой-то своей гадости.
— И все-то у тебя есть, — опять ревниво поддел я его. — Идея, сигареты… счастливый человек!
— Спасибо, нет, — вдруг закрутила головой моя Зеленая, обеими руками отстраняя сигареты. — Я не курю.
— Как это? — не понял я. — А вчера?
— Вчера — это вчера, а сегодня — это сегодня.
Я посмотрел на Женьку:
— Вот тебе демократия — один воздержался!
— Плюрализм! — коротко и ясно откомментировал мой друг.
Травушка-Муравушка, опять оказавшись в центре внимания, отчаянно засмущалась, но я и не думал давать ей поблажку:
— Умница-разумница! — Я искренне был рад за нее, потому что не иначе как сказывалось мое благотворное влияние, хотя, конечно, и вчера она курила не по-настоящему. Но и здесь не удержался от иронии: — А у тебя на лбу про это случайно не написано?
— Даже напечатано.
— Ну-ка, позвольте… — Я привстал и наклонился к ней, рассматривая «надпись» у нее на лбу, и еле удержался, чтобы не поцеловать ее при Женьке. Это было бы нехорошо, разумеется, хотя и ничего плохого, если вдуматься. И вскрикнул: — Ой, правда, Жень, смотри, какие буковки! Мин-драв пре-ду-пре-жда-ет…
И Женька мгновенно подхватил вторым голосом:
— Ку-ре-ни-е опа-сно для ва-ше-го здо-ровья!.. Она рассмеялась, и мы тоже — ужасно довольные собой.
— Но с вашего разрешения мы все-таки подыжим? — чертовски галантно осведомился Женька.
— Травитесь. Минздрав умывает руки.
Мы перемигнулись с Хрусталевым, закурили и «забалдели» ей на зависть.
— Ка-айф, — прохрипел я, выпуская клубы дыма и закатывая глаза.
— Мягкий зна-ак, — тоже с хрипотцой подпел Женька-подлец, и мы опять все трое рассмеялись — мы с Женькой над мягким знаком, а Травка над нами:
— Не кайф, а кейф, невежды! И все равно — не хочу и не буду!
— А чего же ты хочешь-то? — От первой за день сигареты я и вправду немного как бы прибалдел: хотелось кричать как будто с середины моря, стоя в нем по колено. — Приказывай!
— Я хочу — петь! Или нет, я хочу, чтобы вы пели для меня, а я захочу — подпою, не захочу — не буду, как понравится, вот так.
Хрусталик озадачился:
— Чего бы такого нам спеть?
— Знаю!.. — Я уселся за фортепьяно и с ходу заиграл и запел «Па-дам» по-французски, остальное по-русски, то бишь без слов, вернее «ля-ля».