Но, конечно, сначала мне предстояло действительно утвердиться в своей реальности. Ведь Травки со мной еще не было, а крупица сомнения, казалось бы, совершенно безнадежно посеянная в меня отцом, давала, похоже, первые ростки. Я подумал: а не принимаю ли я, наивняк, в самом деле, желаемое за настоящее?..
И на какой-то миг я даже увидел себя посреди пустыни: миражи на горизонте испарялись, и моему горестному взору открывался безжизненный, словно выжженный огнем, ландшафт…
Однако пора было двигаться, действовать.
«Чем сердце успокоится» — не могло решиться само собой.
Я отложил дотлевшую до фильтра сигарету в пепельницу, взял пачку для Женьки, поднялся и медленно, удрученный, как будто заторможенный мешаниной в голове, пошел к выходу.
Навстречу мне — из кухни по коридору — тихо вышла мать.
Лицо ее — уже без косметики — по-домашнему трогательно блестело, нос покраснел и припух от слез.
Она робко комкала в руках кружевной носовой платок и в то же время внимательно-пытливо смотрела мне в глаза.
Конечно, она все слышала, но плакала не об этом.
Она прощалась со мной — разумеется, без разрыва, которого ни формально, ни фактически не будет никогда: я их сын, они мои родители, ну возникнут, возможно, еще какие-нибудь недоразумения, вроде теперешнего, но не разрыв.
Она прощалась со мной, потому что, видимо, поняла наконец, что я уже не принадлежу ей, как прежде. Новая жизнь, моя собственная, настойчиво тянет меня и уводит от нее навсегда.
И она ни слова не сказала мне, но в глазах ее вместе со стыдом за раскрывшуюся тайну и вместе с материнским животным страхом за мое биологическое существование я с удивлением и благодарностью прочитал словно робкую надежду и одновременно страстное заклинание, чтобы я после таких ужасных отцовских откровений не разуверился в своем.
Верно или неверно я разгадал ее взгляд, но как же вовремя она промолчала!
Я грустно улыбнулся ей — ведь я не знал еще своего будущего ни на минуту вперед! — неловко погладил ее по волосам, склонился лбом к ее голове, а мать в ответ на мою нечаянную ласку вдруг просто упала ко мне на грудь, задыхаясь в горьком беззвучном плаче.
И вдруг к нам неслышно подошел и мягко обнял нас вместе отец.
Я и не заметил, когда он в порыве раскаяния, что ли, прекратил свою фортепьянную нудистику и вышел к нам.
— Ну вот, мать, — сказал он, покашливая сквозь смех и слезы. — Сын вырос и женился, а мы с тобой ревем как старики.
И по тому, с какой благодарностью мать взглянула на него, я вдруг увидел, что ничего-то я не понял в их отношениях.
Они — одно целое, несмотря ни на что, и никакая она не бедная — она по-своему, наверное, счастливая жена и мать, — да и отец не так-то прост и однозначен: оказалось, он еще и добрый, великодушный человек, — может, он и не себя имел в виду, когда запугивал меня вселенским отчуждением.
Да, мне, конечно, еще многое надо пережить, чтобы научиться видеть и понимать людей, как они того стоят. А пока…
Я виновато насупился, прокашливая ком в горле:
— Ну ладно… «старики»… с приездом, что ли?..
— Ладно, ладно, — улыбался отец, каким-то новым, долгим и глубоким взглядом всматриваясь в меня, так что я совсем смутился: сколько же крови я попортил им за этот час!
А мать лишь улыбалась сквозь слезы и кивала, выражая теперь уж абсолютное понимание и словно поощряя все мои художества.
— Ну, так это… — пробурчал я. — Может, еще ночевать приду — ничего?
Отец — шутя, конечно, — развел руками:
— Дожили…
И кажется, все мы ощутили в тот момент великое облегчение.
Но тут я нечаянно нащупал зажигалку в кармане, вынул ее, зажег, погасил… и решил вдруг сделать им ответный подарок:
— Спасибо, мать. А ты не знаешь разве, что Минздрав эти вещи не поощряет? Ну, так и быть, придется брать инициативу на себя. Если сегодня все пройдет нормально… — а сердце испуганно сжалось: не сглазить бы!.. — завтра бросаю курить.
Они рассмеялись.
— Не верите, что ли? — смеялся я вместе с ними. — Ну, правильно, не будем загадывать. Как фишка еще ляжет. — И заторопился, уходя. — Пока!..
Хрусталев, как верный оруженосец, ждал меня на площадке.