Мне стало больно от безнадежности. Жизнь — паршивая штука. Какой смысл в такой жизни? В горле у меня застрял ком, и, лишь напрягшись изо всех сил, я смог сдержать подступившие к глазам слезы. Мне было отчаянно жалко себя. Никто не обратил внимания, когда я двинулся прочь. Наполненный до краев жалостью к самому себе, несчастный и мрачный, я бесцельно бродил по улицам. Дошел до вест-сайдских доков и постоял там, глядя в холодную черную воду Гудзона. Я добрел до Китайского города, я шатался по улицам до самых сумерек, несчастный, усталый и голодный. Я пришел в себя под грохочущей надземкой, на Бовери. Вдоль улицы валялись или брели, покачиваясь, пьяные. Я подумал о Глазастике, проворном Глазастике с ловкими пальцами, который обобрал пьянчугу. Да, это была неплохая идея. Я тоже могу выпотрошить пьянчугу, а если он вдруг начнет кочевряжиться, то у меня есть нож.
Я внимательно осмотрел улицу и нырнул в проход между домами. Там я обшарил ничего не соображающего, противно воняющего пьяного, но его карманы были пусты, с него сняли даже ботинки. На память пришли слова многоопытного Глазастика: «Алкаши, валяющиеся в подворотнях, всегда обчищены. У них обычно и цента не найдешь. Надо обрабатывать тех, которые еще держатся на ногах».
Словно шакал, я осторожно последовал за здоровенным пьяным, свернувшим на боковую улочку. Меня охватило азартное возбуждение: а вдруг у него окажется целая пачка денег? Пьяный споткнулся о лестничную ступеньку и растянулся возле двери в подъезд. Совершенно ниоткуда к нему подлетел какой-то старик, похожий на бывшего бандюгу. Умело и быстро он обшарил пьяного и засунул что-то себе в карман.
От неожиданного появления старика я испуганно замер на месте, не зная, что предпринять, и лишь наблюдал за происходящим широко открытыми глазами. Так же быстро старик расшнуровал и стянул с пьяного ботинки и устремился с ними в сторону Байярд-стрит, чтобы продать их там на рынке краденого. Я почувствовал себя обманутым и испытал отвращение к самому себе. Этот пьяный должен был достаться мне, я первый его увидел. Все люди устроены одинаково, все тащат, тащат, прямо из-под носа. Я был зол на себя и поклялся, что в следующий раз не допущу подобного. «Ты скотина, — сказал я себе. — Ты должен хватать, и делать это быстро, без раздумий, иначе какой-нибудь другой парень опередит тебя. К черту остальных, хватай, хватай для себя!» Мрачное, подавленное состояние вновь охватило меня. Весь мир источал зловоние, все и вся было против меня… Внезапно на мою спину обрушилась дубинка, и мучительная боль пронзила позвоночник. Я потерял над собой контроль и почувствовал, как мои штаны пропитались влагой.
Прямо над ухом раздалось злобное ворчание полицейского:
— Какого черта ты делаешь на улице в такое время? Вали отсюда, оборвыш, пока я тебя снова не вытянул дубинкой.
Словно побитый, никому не нужный, грязный уличный пес, я крался по пустынным улицам в сторону своего дома.
Глава 5
Вильсон был избран президентом. Как всегда, мы отметили это событие самым большим в Ист-Сайде праздничным костром. Еще какое-то время я продолжал посещать «суповую» школу, затем вновь сходил к О'Брайену и потребовал отдать мне документы для устройства на работу. Он нехотя согласился.
Несколько недель я блуждал по улицам в поисках работы, пока наконец не устроился за четыре с половиной доллара в неделю помощником водителя фургона, развозившего клиентам мокрое белье из прачечной.
Первая неделя стала суровым испытанием для меня и моей спины. Работа начиналась в шесть утра. Мы с водителем загружали фургон тяжелыми тюками сырого белья. Весь день мы разъезжали по городу, надрываясь, затаскивали сырые тюки по лестницам, — сносили вниз грязное белье для прачечной. Это была каторжная работа, приводящая к инвалидности. Спина, ноги, руки, все мускулы непрерывно болели. Несмотря на дожди, снег и холода той суровой зимы я был все время покрыт испариной от непосильного труда. Водитель получал процент от выручки, был жаден и обладал чудовищной работоспособностью. Мы делали десятиминутную остановку, чтобы перекусить бутербродами. Это заменяло обеденный перерыв. Затем мы вновь приступали к работе и не останавливались до позднего вечера.
После скудного ужина я доползал до холодной кровати и валился в нее с одним желанием: не двигаться всю оставшуюся жизнь. Мне снились особенные сны, в которых я ходил с тюками мокрого белья, привязанными к ногам, и еще одним тюком, который лежал на голове. Продирая глаза в холодных предрассветных сумерках, голодный, с ноющими и затекшими мышцами, я горько проклинал удел, доставшийся мне в этой жизни. Каждая частичка моего тела яростно сопротивлялась насилию над собой, и я встречал каждое утро, отводя душу в проклятиях. Я начинал с водителя фургона, затем переходил на хозяина прачечной и заканчивал проклятиями всем живущим на Земле. Четырех с половиной долларов, которые я приносил маме, приползая с работы в десять часов вечера по субботам, едва хватало на скудное питание семьи. Мой старик все больше и больше времени проводил в синагоге, его лицо становилось все бледнее, а борода — все белей. Приступы кашля у него продолжались все дольше и дольше, и наш долг за жилье с каждым месяцем становился все больше и больше. Жизнь для мамы и для нас ухудшалась, но, видимо, она все еще была недостаточно черна.
Наступил день выселения. Явился равнодушный судебный исполнитель со своими людьми, и мы оказались на дышащей холодом улице. Весь наш жалкий, покалеченный скарб был грудой свален на тротуаре перед глазами безжалостного внешнего мира. Вокруг нас продолжалась бурная жизнь ист-сайдских улиц, торопливо и равнодушно обтекающая нас на пути к неведомой цели. Похоже, что ни посещения моим стариком синагоги, ни его молитвы, ни раввин — ничто и никто не могли или не хотели нам помочь. В тот же день «скорая помощь» увезла старика в госпиталь Бельвью. В конце концов появился мой друг Макс. Он привел с собой своего дядю, чтобы тот поговорил с моей плачущей мамой. После этого дядя Макса сходил и поговорил с районным лидером Демократической партии, и тот пришел к нам на помощь. Он нашел нам квартиру ниже по Деланси-стрит и заплатил за нее за два месяца вперед. Он прислал нам пять мешков угля, и новую печку с вделанным в нее котлом, и двухнедельный запас продуктов — картошки и бакалейных товаров. Но мой старик уже никогда не вернулся домой. Он умер в госпитале от пневмонии на следующий день. Дядя Макса бесплатно похоронил моего отца. Отупевший от горя и безнадежности, я вновь приступил к перетаскиванию сырых тюков белья из прачечной. В один из дней возле нашей прачечной появился уполномоченный профсоюза грузовых, перевозок. Он интересовался условиями труда и задавал вопросы водителям фургонов и их помощникам. Мой водитель ответил:
— Все нормально. Дела идут неплохо.
Немногие решились сказать правду. Они заявили, что условия очень тяжелые. Я сказал представителю, что нас эксплуатируют, что мы работаем более восьмидесяти часов в неделю. Мой водитель посоветовал мне заткнуться и не распускать свой слюнявый язык. Я огрызнулся. Представитель записывал в профсоюз всех желающих. Мой водитель и некоторые другие отказались, я записался.
Представитель составил контракт, в котором оговаривались 54-часовая рабочая неделя и десятипроцентное повышение оплаты труда, и предложил подписать его хозяину прачечной. Хозяин посоветовал ему сдохнуть и отправиться к черту на кулички, после чего представитель призвал записавшихся в профсоюз объявить забастовку.
Я вышел на пикетирование. Мой водитель, как и многие другие, саботировал забастовку. Они издевались над нами и обзывали нас вшивыми социалистами и агитаторами. Я дежурил в пикете по четырнадцать часов в сутки, днями напролет мы устало таскались вдоль линии пикетирования. Несмотря на все наши усилия, все, кто хотел, нарушали эту линию. Все было безнадежно.
Как-то раз полицейские, следившие за соблюдением порядка при пикетировании, вдруг куда-то исчезли. К нам подъехала машина, в которой находились четверо. Они показали нам свои удостоверения частных детективов и объявили, что забастовка окончена. Мы с напарником отказались покинуть свой пост. Тогда они сорвали с нас забастовочные знаки и крепко нас избили. Чуть позже вернулись ухмыляющиеся полицейские. Поинтересовавшись случившимся, они посмеялись над нами и погнали прочь. Мой водитель и его новый помощник стояли рядом и отпускали шуточки по поводу моего подбитого глаза и окровавленной головы.