Мышь снова скребнула невпопад. Звук можно было бы перепутать с полушагом, нерешительным, привлекающим внимание через стенку приемной, но шагать тут было некому, и Алистер отбросил подозрения. Был бы шаг близко, звучал бы иначе, а за стенкой может бродить как раз треклятый нерадивый слуга. Вот и пусть бродит. Это его работа! А у судьи работа другая!
Но к чему мысли о работе? Теперь можно спокойно почивать на мягкой перине, представляя, как более молодые, еще не хлебнувшие лиха судьи отправляются в зябкую ночь по дорогам из Манчинга.
А он, Алистер, тут. И дочь, радость отцова, тоже тут. Уж на что умница выросла! Легко говорит на трех языках, и писать умеет, и обучал ее воспитатель с востока, и в женихи ей прочат будущего короля Рагнара, да не услышит этих мыслей недобрый дух, тьфу-тьфу-тьфу! Только бы Уну никто не сглазил, не спугнул удачу, не нарушил ход жизни и течение её, к благости в дому направленное! Жаль, мать не дожила!
Воздух в изголовье дрогнул, тени опять сместились из-за колыхнувшихся занавесок и бледной луны, Алистер ещё успел подумать, что избыток света иногда тоже вреден, когда фитиль зашипел и погас окончательно.
Судья поправил ночной колпак, он потряс фонарь, в котором словно разом пропало все масло, а ведь было более половины, уж это судья проверял всегда сам, не доверяя слугам и не желая спать без света.
Он потянулся, поднялся, с неохотой откидывая меховые одеяла, подул на жаровню, высекая искры… Да так и застыл на месте.
Дочь стоял перед ним, словно живая. И улыбалась. Серебристый свет исходил от нее в темноте ночи.
Алистера прошиб холодный пот.
— Девочка моя, что ты тут делаешь?
Он закашлялся словами. Да нет же, будь дочь в самом деле здесь, она появилась бы не так и не указывала бы ему за спину с таким видом, будто там его ждет что-то забавное и даже милое.
В голове промелькнула мысль, что он незаметно уснул, и тут спины коснулось что-то мягкое — будто плащ, тяжелый и шерстяной, на секунду прикрыл лопатки. Он обернулся, а дочь пропала.
Алистер потряс головой, прогоняя ощущения касаний и разгоняя застывшую в жилах кровь, страшась оборачиваться и не имея возможности этого не делать. На негнущихся ногах он повернулся к кровати, однако вместо знакомой комнаты увидел длинный чудейский стол — и троих просителей, которые ныне сидели как судьи.
Нет-нет-нет! Все тот же кошмар, который не приходил уже давно. Все те, кто не получил правды, истинной правды! Просители, пришедшие с несправедливостью, имевшие последнюю надежду на правосудие!
Они сидели за длинным судейским столом, смотрели на него и молчали. Старый кожемяка, у которого сын отобрал ремесло; обиженная жена, оказавшаяся рабыней непорядочного супруга; спор за наследство, решенный в сторону того, кто больше дал… Он помнил их — тех, кого продал за немалую цену.
На этом видении дыхание обычно перехватывало, словно его, Алистера уже приговорили и душили, после чего кошмар заканчивался. Но не сегодня.
Дыхание перехватило так, что стало понятно — это не сон. Потом рука на горле разжалась. Алистер был уверен, что видит руку в черном рукаве, протянувшуюся со спины. Касание показалось раскаленным, настолько нагретой была кожа самозваного палача.
— Как ты живешь со своей совестью? — Низкий голос шептал в самое ухо, дыхание опаляло кожу, по виску сбежала струйка пота. — А как живут они?
Длинный стол не исчезал. Председательствовавшие там обиженные, ждущие справедливости души меняли облик: кожемяка стал старше, лицо покрылось морщинами, глаза выцвели и смотрели обреченно. И на груди кожи не было совсем, как будто кто-то сильный сорвал её единым духом.
— Смотри, Алистер, смотри внимательно, — продолжал говорить ледяной голос. — Его пустил по миру собственный сын, и бывший ремесленник стал побирушкой.
Рыжая молодуха, травившая душу загнанным взглядом, расправила плечи и подняла подбородок. Жизнь не сломала женщину, но что-то появилось на столе напротив неё. Алистер присмотрелся и вздрогнул, чуть было не напоровшись на когти — на заморском блюде лежало разрезанное на дольки, сочащееся кровью, трепещущее алое сердце.
— Красиво, правда? Не хочешь дольку? Ее сердце мертво, Лейла не верит мужчинам.