Майк Гелприн, Наталья Анискова
Страшным выдался год тысяча девятьсот восемнадцатый от рождества Христова, а следующий, девятьсот девятнадцатый, ещё страшнее.
Кровью измарала Россию война, мертвечиной выстелила. Раздорная война, несправедливая. Гражданская.
На кремлёвском троне волдырём гнойным вспух Нестор Махно - самодержец, Батька Всея Руси. Хамовитый, наглый, крикливый. Анархист. Узурпатор.
Гуляли батькины хлопцы с размахом. Грабили, насиловали, резали. С боем брали города. Жгли сёла. Расстреливали. Шашками пластали. На севере хлестались в конных лавах с красными бандами Ульянова-Ленина. На западе отжимали к Дону, добивали франтоватых добровольцев Деникина. На востоке гнали за Урал Колчака и Каппеля. А на юге... на юге всё было кончено.
Южные города один за другим пали под копыта махновских коней. Бабьим воем зашёлся отданный на три дня на разграбление Новороссийск. Кровью умылся и захлебнулся в ней Екатеринодар. Сотнями, тысячами сколачивали гробы в Геленджике и Анапе. А в Одессе...
А в Одессе сидел Лёва Задов. Наместник Батькин, градоначальник. Хорошо сидел, прочно, уверенно. Кривя страшную, одутловатую от пьянства рожу, брезгливо подписывал расстрельные приказы. Жрал от пуза и надсадно хрипел, мучая девочек, которых таскали ему с Пересыпи и Молдаванки.
Мазурики, уркаганы, домушники, фармазоны и марвихеры стекались под Лёвино крыло со всех городов и весей. Хорошо жилось лихим людям в Одессе, вольготно, сладко. Зашёл с бубнового марьяжа, и пей, гуляй, рванина, нет больше законов, нет кичманов, нет городовых и околоточных.
С уголовниками Лёва ладил. Хотя и не со всеми. С форточниками, клюквенниками, мойщиками, щипачами - да, с дорогой душой. Если ты разбойник, насильник, убивец, то ты свой, в доску. Даже если простой жиган. Только не контрабандист. Контрабандистов Задов не жаловал и полагал запускающими руку в карман. В свой карман, в собственный.
Впрочем, контрабандистов никогда не жаловали. Ни при какой власти. При безвластии тоже.
***
Ранним утром, когда на Молдаванке уже закрылся последний шалман и оборвалась азартная игра на барбутах, прошёл по Мясоедовской тёртый человек Моня Перельмутер по кличке Цимес. Был Моня низкоросл, коренаст, по-коршуньи носат и мелким бесом кучеряв. Ещё он был молчалив, неприветлив и небрит. А ещё Моню Цимеса знали. Те знали, кому надо. И были те, кто надо, людьми сплошь серьёзными, обстоятельными и со средствами.
Одолев Мясоедовскую, свернул Моня на Разумовскую. Упрятав поросшие буйным волосом кулаки в карманы и надвинув на глаза кепку, миновал два квартала. Быстро оглянулся, прошил улицу колючим взглядом. Ничего подозрительного не обнаружил и нырнул в глухой дворик с греческой галерейкой, заросшей диким виноградом.
Здесь Моню ждали, здесь был он, несмотря на неприветливость и угрюмость, гостем желанным, потому что имел с обитателями двора дело. И было это дело прибыльным, а значит, угодным богу и для людей полезным.
- Това"г? - коротко осведомился заросший бородой по самые глаза сухопарый мужчина в чёрном потёртом лапсердаке со свисающими из-под полы молитвенными верёвками.
Моня молча кивнул.
- Это хо"ошо, - одобрил наличие товара бородатый. - И хде он?
Моня так же молча указал пальцем вниз. Жест означал, что товар в надёжном месте, под землёй, в катакомбах.
- Това"г нужен завт"га, - деловито сообщил бородатый. - Возьму сколько есть. Под "гасчёт.
Моня опять кивнул. Звали бородатого Рувим Кацнельсон, с Моней он работал не первый год. И раз сказал "под расчёт", то расчёт будет, можно не сомневаться. Впрочем, можно было не сомневаться, окажись на месте Рувима любой другой, кто Моню Цимеса знал. Потому что не рассчитаться с ним делом было не только рисковым, но и смертельно опасным, а значит, глупым и для здоровья не полезным.
- Есть одно дело, - понизив голос, сообщил бородатый Рувим. - Не очень коше"гное.
Моня вопросительно поднял брови. Некошерные дела были его специальностью, так что Рувим мог бы об очевидных вещах и не упоминать.
- Деньги хо"гошие, - изучающее глядя Моне в глаза, сказал Кацнельсон. - Очень хо"гошие деньги, чтоб я так жил. Се"гьёзные люди платят.
- Шо за дело и сколько платят? - подал, наконец, голос Моня. О серьёзных людях он спрашивать не стал: кто именно платит, его не интересовало.
- Догово"гимся, - бормотнул Кацнельсон. - А дело такое: надо сплавать до Ту"гции и об"гатно. По"гожняком, без това"га.
- Шо за цимес плыть без товара?
- Надо отвезти туда кое-кого. На бе"гегу вас вст"гетят наши люди. Заплатят золотом, а задаток, если уда"гим по "гукам, я вам впе"гёд уплачу. Есть, п"гавда, сложности.
- Шо за сложности? - нахмурился Моня. Сложностей он не любил, особенно лишних, тех, без которых можно обойтись.
- Для таких па"гней как вы - пустяки, дай вам бог здо"говья. В общем, ночью делать надо. И поцам этого шмака не попадаться. Иначе...
Рувим не договорил. Что "иначе", было понятно без слов. Шмаком называл он градоначальника Льва Николаевича Задова, а поцами - отирающуюся вокруг Лёвы вооружённую банду.
- Я поговорю с компаньонами, - поразмыслив с минуту, сказал Моня. - Завтра дам тебе знать за этот цимес.
Он повернулся и, не прощаясь, двинулся прочь. Выбрался на Разумовскую, глядя себе под ноги, побрёл по ней в сторону Большой Арнаутской.
- Эй, гляди, жидок, - услышал Моня хрипатый голос за спиной. - А ну, ходи сюда до нас, жидок.
Моня вполоборота оглянулся. Его нагоняли двое конных. Бурки на груди распахнуты, папахи заломлены, морды красные, испитые. Одно слово - анархисты. Моня остановился, окинул обоих угрюмым взглядом. Шагнул назад и опёрся спиной на обшарпанную стену видавшей виды двухэтажки.
- Пальто сымай, - тесня Моню мордой коня, велел усатый молодец с нехорошими водянистыми глазами. - И шибче сымай, не то шлёпнем.
- А можа его наперёд шлёпнуть, а потом сымать? - хохотнул второй. - Слышь, жидок, жить хочешь?
Моня кивнул. Жить он хотел. А расставаться с пальто - нет.
- Разойдёмся, - предложил он. - Я пойду, а вы ехайте себе дальше.
- Во же наглый какой жид, - удивлённо ахнул усатый и потянул с бока шашку. - Во же наглюка.
- Ладно, ладно, сымаю, - сказал Моня примирительно. Он расстегнул пуговицы, повёл плечами, сбросил пальто и, повернув его изнанкой к себе, протянул усатому. Револьвер системы "Наган", с которым Моня Цимес не расставался и который клал под подушку, засыпая, скользнул из внутреннего кармана в кулак.
Резкий, отрывистый треск разорвал утреннюю тишину, эхом отражаясь от стен, прокатился по Разумовской. Конные ещё заваливались, когда Моня, зажав простреленное в двух местах пальто под мышкой, сиганул в ближайший переулок. Опрометью пронёсся по нему, проскочил под арку проходного двора, за ним следующего, потом ещё одного.
С полчаса Моня петлял по Молдаванке. Затем отдышался, критически осмотрел отверстия в многострадальном пальто, крякнул с досады - хорошую вещь испортили, турецкой кожи, контрабандный товар. Напялил пальто на плечи и застегнул пуговицы. Ещё через десять минут Моня Цимес пробрался в старую полуразвалившуюся нежилую хибару на Дальницкой, разбросал обильно покрывающий занозистый дощатый пол мусор и исчез с лица земли. А точнее - с её поверхности. Проделанный в гнилых досках люк был "миной" - началом тайного подземного хода. И вёл ход туда, где для контрабандиста - дом родной. В катакомбы.
***
В квартирке на втором этаже дома Папудовой, что на Коблевской улице, не спали до утра. До утра светился ночник, чуть подрагивая, и хмельной грузчик, топая в Баржану, заметил, глядя на абрикосовый прямоугольник окна: