- Н-не спят, курвячьи курвы...
- Видать, не до сна им, - согласился попутчик, такой же портовый работяга.
И вправду, обитательнице квартиры было не до сна. Полина Гурвич, бывшая солистка одесской оперы, мерила шагами спальню, вздрагивая на каждый шорох. Ещё полгода назад певица, известная чудным голосом и красотой на всю Одессу, блистала на сцене и чаровала в жизни. Ныне же загнанная, объявленная в розыск - скрывалась по наёмным углам.
Полина безостановочно теребила концы чёрной кружевной шали, то связывая их узлом, то развязывая и, кажется, не замечала, что под ногами валяются шпильки из прически. Тёмные, как соболь, волосы до пояса окутывали хозяйку. И в раскосых слегка глазах, и в широких скулах Полины тоже было что-то соболье, диковатое - так дохнуло на её лицо далёкой монгольской кровью.
Оконное стекло коротко звякнуло раз, другой. Полина подбежала, раздвинула тяжелые шторы на четверть ладони. Рассмотрела метившегося камешком бородача. Махнула ему, пальцем указала за плечо, в сторону входной двери. Выскочила из спальни, пробежала по коридору и быстро защёлкала хитро устроенными замками.
- Ну, как?! - набросилась она с вопросами на вошедшего. - Договорились?
- Ша, Поленька, не гони лошадей, - жестом остановил её Рувим Кацнельсон.
Полина, сжав кулачки с концами шали, умоляюще-нетерпеливо смотрела на гостя.
- Мой п"гиятель погово"гит за это дело со своими д"гузьями, и к ночи всё "гешится. Поплывёте в Стамбул, никакой шмак тебя там не достанет.
- А если они не согласятся?
- Д"гугих найдём.
Полина заперла за Рувимом дверь и обессиленно прислонилась к стене. Уехать, уехать, поскорее отсюда. Этот город наобещал когда-то Полине счастье и обманул, и взамен ничего не дал...
***
Моня нашарил на выступе огарок свечи, зажёг его и двинулся вперёд. План ему не требовался - эту ветку катакомб Цимес знал, как свой карман. Ориентировался по приметам, стороннему глазу не видимым: здесь ниша, там выступ, ещё где - копоть на стене.
Катакомбы в Одессе появились ещё при Алексашке, Освободителе. Тогда в них добывали камень-ракушечник для строительства. Начали добычу камня от села Усатова, а затем подземная сеть разрослась, протянулась под всем городом. Коридоры вились, петляли, расцветали в галереи и увядали в узкие, едва проходимые лазы, отстреливали побеги шурфов и штолен, щерились чёрными ртами провалов и ходов.
У одного из ответвлений Моня остановился. Он всегда останавливался здесь, когда случалось идти этим путём. Постоял с минуту, молча, насупившись. Тянулось ответвление в часть катакомб, знающими людьми называемую Мешком. Гиблым местом был Мешок, проклятым, славу имел нехорошую, и говорили про него разное. Не возвращались оттуда людишки, кто по глупости сунулся. И кто по необходимости - тоже не возвращались. Савка Крюк, на что фартовый был жиган, а сгинул в Мешке вместе со своей бандой, когда от погони уходили. Восемь человек было, люди отчаянные, лихие. Ни один не вернулся, даже костей не осталось.
Поговаривали, что унёс Савка под землю золотишко, много унёс, сколько на горбу сдюжил. И поживиться тем золотишком желающих было немало. Лезли охотники за Савкиным добром в Мешок, кто в одиночку, кто с друзьями да с подельниками. Никто не вернулся, даже те, кто верёвкой обвязывались, а верный кореш конец той верёвки в зубах держал. Моня как раз держал. А на другом конце Янкель был. Брат его. Старший.
Моня Цимес сглотнул слюну. В который раз вспомнил, как ослабела, провисла тогда верёвка. И как он орал, надрываясь, в пустоту ведущего в Мешок провала. А потом вытягивал верёвку, судорожно, отчаянно, сбивая костяшки пальцев об известняк. И вытянул-таки. Обрывок. Как ножом срезанный.
Добравшись до склада, Моня посвистел условно, дождался ответного свиста и шагнул в чёрный косой проём. Когда-то здесь был забой - брошенный, а ныне обжитый, превращённый в комнату с куполообразным потолком, почти в залу. Один его угол занимали коробки и тюки, в другом стоял продавленный диван, бронзовый столик и пара разномастных кресел. В креслах и расположились компаньоны Цимеса: Лука Ставрос и Николай Краснов. Компаньоны резались в буру. Ставрос, зловещего вида здоровенный грек, растерянно смотрел на карты, выложенные на столе, и теребил серьгу в ухе. Краснов, загорелый до почти ассирийской смуглоты блондин, откинувшись на спинку кресла, бесстрастно разглядывал потолок.
- На шо игра? - поинтересовался Моня.
- На малый интерес, - сообщил Краснов, не теряя почти английской невозмутимости.
- И как, ваше благородие?
- Не везёт.
Был Краснов из дворян, в своё время воевал, офицерствовал. На память от войны остались перечеркнувший грудь косой сабельный шрам да небрежное, ленивое хладнокровие. Краснова подобрал Ставрос, которому приглянулось, как тот стреляет. А стрелял Николай мастерски - навскидку, на звук - с двух рук, не меняясь в лице, не целясь и не промахиваясь.
- Тут дело образовалось.
- Ну? - повернулся к Моне Лука. Краснов поднял вопросительно брови.
- В Турцию и обратно, порожняком. С пассажиром.
- Гонорар? - лениво осведомился Краснов.
- Пока не знаю. Рувим всякий халоймес предлагать не станет. Платят золотом, с задатком. Но могут быть сложности.
- Что за сложности?
- Например, пострелять придётся.
- Это можно, - отозвался после минутного раздумья грек. - В кого?
- Как придётся.
- Тоже можно. Фелюга на месте, поплывём.
Фелюгой называл Лука Ставрос неприметный, но вместительный баркас с обшарпанными бортами и покосившейся рубкой. Баркасом все трое владели совместно и неказистый внешний вид поддерживали намеренно. Мотор на баркасе был, однако, отменный, его Луке под заказ доставили из Греции родственники. Они же несмотря на родство содрали приличные деньги, но мотор того стоил и за три ходки окупился.
- Так шо, соглашаться? - Моня поскрёб трехдневную щетину и сплюнул в угол. - Ты как, благородие?
- Отчего ж нет, - кивнул Николай. - Соглашайся, конечно.
***
Пробудившись, Лёва Задов первым делом схватился за раскалывающуюся от скверной похмельной боли голову. Затем перелез через задастую и грудастую, похрапывающую с присвистом брюнетку, попытался вспомнить, кто такая, не вспомнил и, бранясь вслух, потащился к дверям. Увесистым пинком их распахнул и вывалился в прихожую.
Зяма Биток, состоящий при Лёве ординарцем, начальником штаба и вообще правой рукой, при появлении начальства вскочил, сноровисто наполнил огуречным рассолом пузатую расписную кружку, молча поднёс.
- Чего слыхать? - Задов с трудом зафиксировал кружку в трясущихся с перепою руках.
- Грицка с Панасом шлёпнули.
- Что?! - Лёва не донёс рассол до рта. - Как шлёпнули? Кто?!
- Постреляли, - доложил Зяма. - Оба ещё тёпленькие. Кто неведомо, но, говорят, видели там одного.
- Какого "одного"?
- Пока не знаем. Но узнаем.
Был Зяма человеком основательным и дотошным - если сказал, что узнает, можно было в том не сомневаться. Лёва, кривясь от горечи, опростал кружку с рассолом, закашлялся. Биток вежливо похлопал ладонью по спине. Кашель прекратился. Лёва шумно отплевался, затем отхаркался.
- За бабу что слышно? - спросил он.
- Ищем бабу.
- Ищем, свищем, - передразнил подчинённого Задов. - А толку?
- Найдём.
Лёва смерил Битка недовольным взглядом. Бабу найти было необходимо и как можно скорее. Казалось бы, чего проще: её каждая собака в Одессе знает. Ещё бы, не шикса какая-нибудь с Привоза, а настоящая актриса. Хотя... В том, что настоящая, Лёва в последнее время сомневался. Слишком оборотиста для оперной певицы оказалась Полина Гурвич. Впрочем, полукровки - они такие. Сами евреи говорят, что полжида это как два целых.