Провожали его отец с матерью. Старший брат служил в армии. Дашутка отдыхала в пионерском лагере. С Иваном Аристарховичем они простились накануне, учитель был нездоров и просил извинить его, что не сможет прийти к пароходу.
Гаврюша подхватил свой вместительный чемоданище, набитый в основном книгами, этюдами, альбомами, красками, и они спустились на палубу буксирчика, который доставлял пассажиров к громаде морского парохода, стоящего на рейде.
Буксирчик надсадно просвистел и стал неспешно отходить от берега. Солнце высветлило выбившиеся из-под платка волосы матери. Гаврюша с болью увидел в них седую прядь.
— Да с людьми-то, парень, живи ладом, — шептала мать. У неё дрожали губы, в глазах стояли слёзы. — Деньги-то по-пустому не трать, отец-то у нас не густо получает. Да пиши, пиши почаще.
Отец взял Гаврюшу за плечи.
— Ну ладно, сын. Не ленись, хороших людей не сторонись. Давай будем прощаться.
Гаврюша прижался к колючей щеке отца. «Только бы не зареветь», — проглотил он шершавый горячий комок, застрявший в горле. Музыка, низвергавшаяся из репродуктора, смолкла. «Передаём последние известия… К переговорам о перемирии в Корее… Очередной провал провокаторов в Берлине… Сотни тысяч тонн металла сверх плана…» — обрывками долетало до сознания Гаврюши.
Буксир мягко толкнулся в высокий борт парохода. С него опустили трап. Гаврюша взял свой чемодан и стал подниматься по трапу. Поставил чемодан на свежевымытую палубу, опёрся на поручни. Отец увидел его, замахал рукой. Заскрипели лебёдки, трап медленно пополз вверх. Сверху раздался басовитый глубокий рёв гудка. Буксир ответил долгим пронзительным свистом и стал медленно отходить в сторону.
Гаврюша почти не слышал и не замечал, как лязгала в носовых клюзах якорная цепь, как под форштевнем зажурчала вода. Тронулись, пошли назад берега. Всё меньше и меньше угор, всё ниже и тоньше заводская труба. Вот уже и людей невозможно различить. Над рекой прокатился прощальный длинный гудок. Мимо поплыли лесобиржа, дамбы с пришвартовавшимися лесовозами. Только теперь он ощутил, как бесконечно дорого ему то, что окружало его все эти годы. У него было такое чувство, словно всё это он отрывает от своего сердца, отрывает навсегда.
Так он и простоял на палубе, пока пароход не вышел к лоцманскому бую. Гаврюша поднял свой чемодан и спустился в трюм. Соседи по каюте распаковывали свои пожитки, доставали снедь, кто-то успел уже сбегать за кипятком. По тому, как забухали в борт волны, Гаврюша понял — вышли в открытое море. Он оделся и поднялся на палубу.
Свежий, влажноватый ветер напористо ударил в лицо. Тяжёлые, свинцово-серые волны вскипали белой пеной. С грохотом, разваленные острым форштевнем, они тучей брызг влетали в воздух и с шумом окатывали борта. Гаврюша одним духом взбежал на верхнюю палубу, крепко вцепился в поручни. И, широко раздувая ноздри, всей грудью втянул в себя волнующую свежесть морского крепкого ветра.
Так вот ты какое, пресветлое наше Студёное море! Это тебя бороздили наши предки в утлых карбасках, это ты давало им силу и мощь, оделяло трудной добычей. Сколько песен, сколько сказаний сложено о тебе… Пусть твой могучий образ всегда будет со мной!..
Гаврюша долго стоял так, осыпаемый водяной горьковатой пылью. Глаза его жадно всматривались в бескрайнюю даль моря. Там, за далёкой линией горизонта, ждала его большая жизнь, которая вся ещё была впереди.
