Провалиться мне, если не Серега давеча муку нес по просеке! Он и пригнал меня, как под конвоем, в село, прямо на пристань.
На берегу подвод, народу — шум и толчея.
Идет погрузка…
Отступление, ну да. Теснят опять наших на фронте.
Отчалил пароход без гудка, взяв на буксир баржу, заполненную красноармейцами, лошадьми, повозками. Пароход был перегружен: в трюме, на палубе раненые, воняет карболкой, йодом, по настилам стучат костыли и бегают запаренные санитары.
Серега все ж добыл отдельную каюту. Жох ведь и проныра. Сапожки наваксил, галифе раздул пузырями — и пошел, пошел по палубам. С сестрами в белых передниках перемигнулся — захихикали, будто невесть какой им достался подарочек. У матросов покурить разжился, на капитанском мостике что-то такое загнул штурвальному, тот и колесо с хохоту бросил… На-ко, дивись, народ: добрая половина парохода Сереге друзья-приятели! Чего там, цигаркой раздобыться и каюту выморщить — Серега, если надо, небось с черта оброк сдерет.
В каюте завалился Серега на верхнюю полку. Пристроил полевую сумку в изголовье, сунул под подушку наган и захрапел.
Он или не он был на просеке?
Тыл, конечно. А всякие люди есть в тылах. Для нас страховка — первая заповедь. Бди и уши не развешивай лопухами. Прежде всего страховка и тройная конспирация.
Храпишь, соседушка? Храпи на здоровье, посапывай.
Сумка его была туго набита. Ремешок не поддавался, с трудом вытащила. Бумаги в сумке и… граната. Парасковья-пятница, пакет к гранате прикручен дратвой, узелки, приметные, тятины!
— Положи на место! — открыл один глаз Серега.
Ага, не спишь?
— Партизаны… Через вас заикой станешь! Скалка у тебя в руках или боевое оружие?
— Задело тебя, Серега? Во как заговорил!
— Ладно, Серега. Но все-таки вспомни: два пишем, три в уме.
Он с полки ноги спустил.
— Ну, партизаны… Два пишем, три в уме, а получаем двадцать пять!
Наконец-то назвал отзыв пароля.
— Слушай, ты где пропадала? Нарочно ради тебя на просеке маячил, пулю без малого не схлопотал. Ой, девушка, или я не Серега Белоглазов, или, помяни мое слово, не будет из тебя путной старухи.
Сказать бы ему, как он для меня мышонком по просеке шмыгал, да ладно, насмешничай, зубоскал, стерплю.
— Ты, наверное, есть хочешь, сестренка?
— Не откажусь.
— Давно бы так! — Серега повеселел. — У меня мировая таранька припасена: в фонтане у шаха персидского плавала.
Из кармана тужурки Серега выложил тощую воблу, ржаную лепешку и пару луковиц.
— Обрати внимание: лучок сахарного сорта. С моим лучком, извиняюсь, купчихам бы чай пить.
Клюкву Серега снес на камбуз: морс раненым полезен, понимать надо. Зато у поваров раздобылся посудой, кипятком:
— Пируем, сестренка!
Как-то само собою получилось, что наша каюта скоро превратилась в чайную, благодаря общительности Сереги. Потянулись к нам раненые. Махорочный дым, звяканье кружек и разговоры, разговоры — о боях на двинском правобережье и под Усть-Вагой, у Обозерской и на Пинеге. Разговоры, разговоры — за чаем отмякает русский человек, позывает его к душевной беседе.
Пароход неутомимо крутил колесами, проплывали высокие берега, тугой волной вливалась в окно речная свежесть, и было мне хорошо, покойно: Темная Рамень все-таки позади!
Серега мне определил верхнюю полку, на нижнюю привел раненого моряка. Улучив минуту, шепнул:
— Свой товарищ, Из охраны Кремля. По личному распоряжению товарища Ленина матросов из Кремля перебросили на Север. Соображаешь?
Соображаю. Соображаю и прикидываю: когда Ленин был ранен и когда матросы кремлевской охраны были брошены в бой на глухом волоке-переходе под Тегрой в Плесецких лесах, за тысячу верст от Москвы…
Пятьсот солдат, целый вражеский батальон полег под ударом матросов, поддержанных партизанами!
— Умыли гадов их же кровью, — рассказывал матрос Сереге. — Ни одного в живых не оставили. Нате! С Россией взялись воевать, с Советами!
Плыл пароход. День и ночь. Ночь и день.
Велик Север — лесная земля. Хорошо, расчудесно, что Север наш велик, я первый раз в жизни еду на пароходе, и все зовут меня ласково и нежно сестрицей.
Домики деревянные. Церкви на каждом углу. Под перезвон курантов городского кремля перекликаются петухи.