В забытьи бредил с нар Пахолков:
— Сова… Сова.
Слышал ли он из подполья, как плачет на снегу дитя и мать над ним причитает, рвется защитить свое зернышко?
Не слышал. Хочется верить; ничего не слышал.
Пахолкова у нас оберегали.
Учителю — самая верная явка, где можно беду переждать. Задание ему полегче, за общим застольем первый ломоть хлеба. Отец перед образованностью благоговел: «Советской власти каждый человек дорог, а ученый да свой — вдвойне».
Мела пурга, шарила по хвойным закоулкам. Парасковья-пятница, неуж мне идти из тепла, из избушки суземной в этакую-то заваруху?
Бился, бредил на нарах Пахолков:
— Я — человек… Прочь от меня, прочь!
Глава XXX
«Обжалованию не подлежит»
Под низким потолком электрическая лампа. Бетонный пол вымыт, мокро блестит. Свет лампы синевато-белый, словно студеных снегов мудьюжских, сполохов северного сияния отраженье, отблеск их отдаленный, и лица сидящих за столом холодные, синие, мертвые. Закрыть глаза: «Чур… чур нас!» — и пропадет, сгинет этот зловещий подвал, и очутишься где-нито, может, в кубрике на буксире, может, даже и в Раменье…
На табуретке таз. Подле бадья с водой.
Для чего вода?
Затхло в подвале. Смердит чем-то, тошную эту вонь не перешибает запах дезинфекции. Стены толщиной, поди, в сажень, окна подвала кирпичами заложены.
Куда же это я попал?
Рвался на войну, мечтал о геройстве парнишка. Спал и видел себя на войне. А такой подвал снился тебе?
За столом, покрытым сукном, двое военных и штатский. Наверное, судьи. Штатский покачивается вместе со стулом, перламутровым ножичком полирует ногти. Белесый, ровно вошь, сивые волосенки на пробор. Сосед его, костлявый, как кощей, офицер, роется в папках. Когда ему нужно прочитать из бумаг, подшитых в папки, он, щепотью сложив пальцы, снимает пенсне с узкого острого носа. Папки кощей передает другому офицеру, который быстро их просматривает, кладет стопкой. У этого офицера курчавая борода, широкие брови с рыжинкой и голый череп.
Баре… Баре-чистоплюи.
Ладно, чего уж, двум смертям не бывать! Руки в карманы сунул, плечи расправил и башмаком, деревянной колодкой арестантской, пристукиваю — во взоре невозмутимость.
Вошь белесая окрысился:
— Эй, ты, не забывайся, находишься в контрразведке.
Федька, эво достиг почестей. За что только почет, в толк не взять.
— Правду про вас говорят, что вы в душах читаете? — это я давлю форс. Пуговка расстегнута по вороту, тельняшку видать. Придуриваюсь по малости: лешего с меня возьмете, когда я в карцере стужен и то не околел.
— Посоветовавшись, — сказал наконец бородатый, — мы пришли к единому мнению: отправить тебя домой. Для домашних мер воздействия.
Я напустил блажь, будто бы без памяти перепугался. Обмер и трепещу:
— Н-не, не надо! Мамка шибко крутая. Отвозит ухватом за здорово живешь! Вы небось не такие. Небось белая кость, голубая кровь… — я подмигнул. — Бить будете с разговорами. Вам смерть горькая — без слов-то остаться.
Загавкали все разом:
— Вынь руки из карманов!
— Марш к столу! Бери карандаш и пиши, что продиктуем.
— Чего? — Голова у меня набок, рожа придурковатая. — Писать? Не умею. Контуженный ить, бонбой шарахнуло.
Тогда костлявый выхватил из папки листок:
— А это чье художество, каналья?
Мое. Мое письмишко. Я про него давно забыл. Да что оно мое, ты сперва докажи. Маме весточка: «Почтенная Ульяна Тимофеевна, а пишет вам сослуживец вашего сына, отважного красного орла, потому как вместе с ним геройски пораненные в плену…»
Вошь белесая перламутровый ножичек сложил, стал, позевывая, натягивать перчатки.
— Господа, где мой хлыст?
Щелкнули кнопки на запястье.
Бить будут, ясно.
И били. Свалят с ног, пинают, плетью хлещут.
Найдет на меня помраченье, водой окатят и сызнова принимаются:
— Кто тебе передал об агенте в банде Достовалова?
— Кто отнес письмо на почту?
То обещают, что домой отпустят, то сулят Мхи.
Меня на пушку брать? После карцера-то — под землю полторы сажени вглубь?
Цепляюсь за стену. Губы разбитые кровоточат. Не было ни в Раменье, ни близко в округе бар — напоследок да спознал белую-то кость!
Когда ваши к нашим попадают, их не бьют.
Плывут перед глазами, валятся стены и потолок, мельтешат брызги крови на полу.
— У нас сила не в кулаках. У нас сила верная!