Темнело. Вышли звезды. Завращался прожектор на маяке. Мы пошли к воде.
— На судне он у нас был вместо шута. По большей части мы его терпели, иногда подсмеивались. Мозги у него совсем выгорели. Чары и заклинания, проклятия и пляски. Показывал всякие фокусы с веревками, шпагами и огнем. Некоторые говорили — настоящий чародей. Некоторые подыгрывали ему, заботились как могли. Было понятно, что без присмотра он пропадет. Но были там и такие… ведь жестокость человеческая безгранична. Однажды утром иду, а он лежит кучей на трапе, вся одежда разодрана, череп проломлен, весь в крови. Я ему: чего случилось? А он мне — ничего. Ничего. И ревет белугой. Весь трясется. Я до него дотрагиваюсь — а у него глаза как у побитой собаки. И все поскуливает… Я кликнул медсестру, и пока она накладывала швы, он даже не поморщился. Только гладил мне руку и повторял — славный ты, славный паренек. Бедняга!
— Интересно, как это его к нам занесло? — говорит мама.
— Бог ведает, — отвечает папа.
Прожектор на маяке повернулся в нашу сторону. Стал ярче, потому что надвинулась ночь. Мы стояли и вдыхали морской воздух. Смотрели, как ныряет припозднившаяся крачка. Дальше на берегу морские угольщики и их пони тащили телеги, набитые добытым из моря углем. Смеялась какая-то девочка, я вгляделся в том направлении. Воздух затих. Море затихло. Отполированным металлом протянулось до темного, полностью плоского горизонта. Свет прожектора превратился в луч, который шарил по морю, по земле, опять по морю. Мы стояли молча, неподвижно. Даже почти не дышали, будто боялись нарушить этот покой. И вот наконец мама вздохнула. Папа зажег сигарету, глубоко втянул дым.
— В каком мы мире живем, — сказала мама.
Улыбнулась. И как толкнет папу локтем.
— Ну, мистер кулинар, — говорит, — какие чудеса нас ждут по возвращении домой?
— Целый банкет, — говорит папа. — Пошли покажу.
Мы зашагали к своему дому над пляжем. В окне горел свет. Бледный дым стоял над трубой.
— Макналти, — говорит папа. — Давай ты меня туда отведешь, Бобби, покажешь, где его видел. Может, он еще вернется. Кто бы мог подумать, через столько-то лет. — Он открыл калитку в сад. Сжал мою руку. — Он, сынок, всегда был безобидным. Так что не шугайся.
4
На ужин были пирожки прямо из духовки, с начинкой из картофельно-морковного пюре. Папа дал мне полкружки своего пива. Еще был рисовый пудинг, поджаристая корочка, а под ней — мягко и сладко. Мы полили его вареньем и развздыхались от такой вкусноты. Притушили свет, открыли шторы. Окно освещалось каждую минуту. А папа все возвращался мыслями к войне, к дороге домой, к Макналти.
— Шкуры! — говорит. — Он вечно что-то бормотал про шкуры. Что будто бы видел людей, которые надевали звериную шкуру и сами становились зверями. Люди в львиной шкуре рычали, как львы. В антилопьей прыгали, как антилопы. Тигриная шкура, обезьянья, змеиная… Стоит, говорит, ее напялить и сказать правильные слова — и превратишься в кого захочешь.
Я потер руку. На том месте, куда упали капельки крови Макналти, остался след. Или там всегда была такая отметина? Я зажал в кулаке монетку, которую он мне дал. Вспомнил его дыхание, его кожу, его темные запавшие глаза.
Папа зажег сигарету. Втянул дым с легким хрипом. Я помог маме убрать со стола. На кухне она зачеркнула в календаре очередной день.
— Всего неделя — и пойдешь в новую школу, — сказала она и широко улыбнулась.
Похолодало. Папа подкинул в огонь еще морского угля и несколько выловленных в море деревяшек. Потом мы с ним сидели и смотрели телевизор. В России и в США проходили испытания ядерной бомбы. Президент Кеннеди стоит за трибуной, потом что-то шепчет какому-то генералу, перебирает какие-то бумаги, говорит о нашей решимости, нашей растущей мощи. Говорит, что, если нас вынудят, мы пойдем на все. А Хрущев как сожмет кулак, как стукнет по столу, как зыркнет. А потом стали показывать то, что обычно показывают в таких репортажах: ракеты, которые собираются запустить, самолеты, которые того и гляди взлетят, ядерный гриб, вой ветра, разрушенные города.
Папа сплюнул в огонь. Потом выругался, зажег новую сигарету.
— Как будто им мало, — говорит. — Мало такого вот покоя, такой вот красоты, такого вот мира. Ты их послушай. Воют, как зверюги кровожадные.
Он втянул дым.
— Может, лучше уехать подальше, — говорит. — Туда, куда не дотянется весь этот бред.
— В Австралию! — откликнулась мама.
И входит, а в руках — моя школьная форма.
— В Австралию! Именно так все и должно было быть. Я отвезу тебя туда, где жара, где все чистое и новое. Вот что он сказал. В Австралию, моя любовь! К новой жизни! Ну, давай. Надень-ка, сынок. Посмотрим, что надо подправить.
Притянула меня к себе, надела на меня пиджак и как хихикнет. Встала рядом на коленях, во рту булавки. Одернула рукава, подвернула манжеты мне до запястий, подколола.
— Стой прямо, — повторяет. — Будешь вертеться — быстрее точно не закончим.
— На твоем месте другой бы радовался, — говорит.
Я вздохнул, закатил глаза — для папы, — уставился в окно: пусть делает, что хочет. Жар камина обжигал ноги.
— Ну вот, — говорит мама. — Дай-ка взгляну.
Отодвинула меня, села на пятки.
— Застегни как следует. Вот так.
Они улыбнулись друг другу — а на глазах слезы.
— Бобби, — говорит мама, — надень-ка все. Давай, милок, новую рубашку тоже. Ну! Это недолго.
Я стою как стоял.
— Давай! — говорит папа.
У себя в комнате я стянул джинсы и джемпер и натянул всё: носки, фланелевые шорты, белую рубаху, повязал темный галстук. Завязал шнурки на тяжелых черных ботинках. Напялил и пиджак — слишком длинный, слишком просторный, черный — только золотые зубчики сияют из кармана.
— Ах, Бобби! — прошептала мама, когда я вернулся. — Ах, Бобби… Совсем взрослый.
Тут в дверь постучали. И низкий голос из темноты:
— Бобби! Бобби, ты дома? Выйдешь?
Мамино лицо потемнело.
— Джозеф Коннор, — говорит.
И смотрит на часы.
— Слишком поздно, — говорит.
— Бобби! — зовет меня Джозеф.
— И он слишком взрослый, — говорит мама. Смотрит на папу, а тот улыбается.
— Да ладно, душа моя, — говорит. — Каникулы-то не закончились. Уж отпусти его на полчасика.
Мама языком — щелк.
— Ну ни минуточкой дольше.
5
Я проорал, что сейчас буду. Сам бегом наверх переодеваться и выскочил в темноту. Его нигде не видно. Я через дорогу к берегу. Когда подошел луч маяка, я увидел тело на куче водорослей. Тело как подскочит, как прыгнет на меня, как повалит на песок.
— Вот ведь клевую форму напялил, — шепчет. — Такой будет школьник-паинька — просто класс!
Я вывернулся и заехал ему коленом между ног. Перевернул его, сел сверху, придавил плечи к земле.
— У некоторых тут просто мозгов не хватило перейти в следующий класс, — говорю.
Он как взревет, как сбросит меня. Я со всех ног рванул к морю.
— А ну, поймай меня, дубина! — кричу.
— Поймаю, маменькин сыночек! — откликается.
Мы пробежали с четверть мили. Я подождал его у самой воды. Мы оба нагнулись вперед, обхватили себя за колени, отдышались, покатываясь со смеху. Вода впитывалась в песок под ногами. Он обнял меня за плечи.
— Чего делать будем? — спросил я.
Он вытащил из кармана десяток «игрушек». Протянул мне одну, я покачал головой. А он свою зажег, выпустил клуб дыма. Я отвернулся. Увидел, как среди звезд мигают сигнальные огни самолета.
— Пошли к новенькому смотаемся, — предложил он.
Мы пошли. Нас то заливал свет, то проглатывала темнота.
— А я сегодня видел фокусника, — сказал я.