Выбрать главу

— Меня Бобби звать, — говорю. — Роберт.

— Правда? — говорит.

— Да. А тебя — Дэниел.

Он закатил глаза.

— Спасибо, что просветил, — говорит.

— Я вон там живу. Вон в том доме.

— Вон в том?

— Да.

Я хотел было сказать ему, где живет он, но не стал. Мы посмотрели друг на друга.

— Ты тут давно? — спросил он.

— Всю жизнь.

— Это давно.

Вокруг ворковали голуби.

— Здесь нормально, — говорю. — Иногда говорят, тут захолустье, но…

— Мой папа тоже так говорит. А еще говорит, что именно поэтому ему здесь нравится. Он хочет сделать про эти места книжку.

— Какую книжку?

— Фотоальбом. Говорит, хочет все запечатлеть, пока оно не начало меняться. — Он всмотрелся в меня. — Может, и ты попадешь в книжку.

— Я?

Я попытался вообразить себе книжку, где есть я. Когда играю среди сосен с Джозефом. Или когда стою в море с Айлсой. Или сижу у камина с мамой и папой.

— Папа профессор, — сказал Дэниел. — Преподает искусствоведение в университете. А мама — английский. — Он улыбнулся. — А твои родители кто?

— Папа — слесарь на верфи.

— На верфи?

— На судовой верфи. В Блайте. Маленькая такая, для маленьких судов. Мелкие траулеры, буксиры, всякое такое. Только сейчас он в отпуске.

— А твоя мама?

— Мама?

— Да.

Я пожал плечами.

— Ну, не знаю, — говорю. — Хозяйство ведет, все такое.

Стоим, как будто соображаем, что бы еще такое сказать. Я посмотрел на его обвислую футболку. С той стороны, где сердце, был значок с каким-то символом. Он перехватил мой взгляд и взял значок между пальцами.

— БЯР, — сказал он.

— Понятно, — соврал я.

— Борьба за ядерное разоружение.

— Знаю, — соврал я.

— А ты следишь за такими вещами? — спросил он. — Вообще за тем, что происходит в мире?

— Ну, не знаю, — говорю.

Он посмотрел на море. На горизонте собирались серые тучи.

— Когда тут холодает по-настоящему? — спросил он.

— Чего?

— Ну, здесь же север. Мы-то думали, что уже зима, а ее вроде нет.

— Будет, не переживай.

Я подумал: вот пойдет ветер хлестать в их широкие новые окна, а совсем рядом будут разбиваться огромные волны. Подумал про пургу и вьюгу, про летящий град и песок. Подумал про лед, который, было дело, облепил абсолютно все, даже пляж, даже кромку воды.

— Мы из Кента, — сказал он.

— Из Сада Англии!

— Верно. Мне не хотелось сюда ехать, но пришлось.

— Мы про него читали в младшей школе. Хмель, фруктовые деревья, длинное лето.

— Там очень красиво. Надо думать, ты там никогда не бывал.

— Нет.

— А вообще бывал где-нибудь?

— Папа был в Бирме. А мама — в Лурде.

— А-а.

— Видела там, как один мужик исцелился. До того десять лет ходил на костылях. А тут как отбросит их!

— Да неужели?

— Верное дело. Это было чудо.

Опять молчим, а потом он пожал плечами и двинулся дальше. Когда он проходил мимо, я померился с ним ростом. Сжал кулаки. Подумал, как оно выйдет, если придется драться.

— До встречи, — говорю.

— Да, — отвечает. — До встречи.

15

На той же неделе вышло так, что я проснулся совсем глухой ночью. Лежу и не могу заснуть. В голове крутятся гимны и молитвы. Зажег лурдскую лампочку. Положил туда серебряную монетку от Макналти и медяки от Айлсиного отца. Мария смотрела сверху вниз на Бернадетту и на мои приношения, лежавшие еще ниже. Я вырвал из тетрадки листок. Положил на него Айлсино сердечко, пририсовал вторую половину — на вид оно теперь было целое. На другой странице нарисовал символ БЯР. И написал:

«Прошу тебя, не дай нам допустить такую глупость. Больше никогда. Аминь».

Сложил листок вчетверо и запихал под лампочку.

Открыл окно, вдохнул запах моря и ночи. Под звездами совсем ничего не двигалось.

Вот только что это за звук примешивался к ворчанию волн? Голоса стонущих моряков? Свист воздуха у папы в горле? Джаз?

— Прошу тебя, — прошептал я.

В соседней комнате раздался папин кашель.

Лампочку я не погасил. Лег обратно. Папа все кашляет и кашляет, а я смотрю Марии в лицо.

— Прошу тебя, — шепчу. — Больше никогда.

Папа затих. И мы уснули в мире.

16

В воскресенье мы с папой пошли к утренней мессе, а потом ждали у входа в «Крысу». Съели хлеб и яйца вкрутую, которые принесли, чтобы разговеться. Утро было холодное, белое. Папа надел теплое непромокаемое коричневое пальто. Слышны были курлыканье, посвистывание, шорох крыльев, а потом под облаками появилась стая гусей — они огромным треугольником летели к югу.

— Рано они нынче, — сказал папа. — Наверное, почуяли что.

Скоро подошел автобус, мы сели в хвосте, и он покатил в Ньюкасл. Я держал кулаки — чтобы Макналти оказался на месте.

— А он тебя узнает? — спросил я.

— А бог его ведает. Дело-то давнее. Хотя он бы, наверное, и в те дни меня не узнал.

Папа улыбнулся:

— Он скорее тебя узнает, сын. Своего умницу-ассистента с прошлой недели.

Мы въехали в центр города. Слезли у памятника, под ангелом. Папа, проходя мимо, кивком поприветствовал каменных солдат, перечисленных поименно.

— Ангелы! — прошипел он.

— Ангелы?

— Не видал я там ангелов, Бобби. Никто не склонялся с неба, чтобы помочь. Видел я только муки и боль и разбитые молодые жизни. Война, чтоб ее, не имеет ничего общего с ангелами!

Надо всем висели воскресная тишина и покой. На улицах тишь. Все закрыто. Газетчики стоят на углах. С первой полосы «Пипл» таращатся одинакового размера фотографии Кеннеди и Хрущева, а между ними фальшивая слеза. И надпись: «МИР РАСКОЛОЛСЯ». Автобусов мало, машин и вовсе нет. Многие пешеходы, как и мы, направляются к набережной. Каблуки наши стучали по тротуару, отскакивало эхо.

— Нежарко, — сказал папа, поежился и поплотнее запахнул пальто — зарядил холодный дождик.

Мы шли под уклон по Дин-стрит. Сверху нависали высокие здания из почерневшего камня. В них были врезаны арки и темные каменные лестницы: они назывались Собачий Прыжок, Сломанная Шея, а еще тут были Черные Ворота и Угол Аминь. За ними как раз зазвонил колокол на соборе Святого Николая.

Последний поворот. Тучи так и навалились на верхний пролет моста. Кричали невидимые чайки. От лотков валили дым и пар. Река распухла, маслянисто блестела и почти не двигалась.

Мы задержались перед шутейным лотком, посмеялись над ненастоящими прыщами и ожогами, масками обезьян, ногтями, которые якобы врезались в пальцы, пукающими пакетами, бутылочками со всякими запахами. Пошли дальше, к нам подошла цыганка, показала на морщинистой ладони бумажный кулек.

— Средство от всех болезней, — шепчет.

Развернула кулек, внутри — какие-то семена и толченые листья.

— Возьмите, сэр, — говорит. — Цыганка собирала, при полной луне.

Я пошел дальше, а папа затормозил. Она дотронулась до его руки.

— Лечит кровь, дыхание, кожу, глаза, мозги, — говорит. — И сердце лечит.

Так и держит его.

— Вас что недужит, сэр?

Он покачал головой. Она вложила кулек ему в руку.

— Возьмите, сэр.

Он облизал губы, пожал плечами, дал ей монетку.

— Спасибо, сэр, — говорит. А потом как заглянет мне в глаза: — Ты будешь счастлив в любви, — говорит. — Это я тебе бесплатно.

Повернулась и ушла.

Папа сунул кулек в карман. Посмотрел вниз.

— Всегда одно и то же, верно? — пробормотал. Попробовал ухмыльнуться. — Вечно пристают, не отделаешься.

Закурил. Мы пробирались между лотками. Посмеялись над бородатым стариканом, хлебавшим сидр, он нес плакат-бутерброд:

ПОКАЙСЯ. ТЬМА УЖЕ СОВСЕМ РЯДОМ.