Это воспоминание слилось с другим. Мишель вспомнил, как Риго, похожий на трясущийся скелет, обтянутый кожей и облаченный в ярко-красный атлас, поднялся со своего роскошно убранного кресла и сказал: «Три дня. У вас всего три дня на то, чтобы получить от этих женщин признание и передать в руки светского суда для исполнения приговора».
– Три дня… – с изумлением выдохнул Шарль, прежде чем Мишель проговорил то же самое. Кретьен не мог отдать такого приказа!
– Этого времени вам хватит, – ровным тоном сказал епископ.
– Но, ваше святейшество, – прервал его Шарль, – в деле замешаны шесть женщин, а ведь иногда требуется несколько дней, чтобы получить хотя бы одно признание, а поскольку нас всего двое, я и отец Тома, я не…
– Этого времени хватит, – повторил Риго не терпящим возражения тоном.
Не произнеся более ни слова, он поднял руки, желая благословить монахов и давая им тем самым знак, что пора уходить.
Последовав примеру отца Шарля, Мишель отодвинул стул и встал на колени.
Неожиданно что-то сверкающее выскользнуло из пальцев старика и замерло, пролетев дюйм, два, три. Золотой крест на цепочке – нет, два креста, по одному в каждой руке. Епископ подошел сначала к Шарлю, а потом к Мишелю и с торжественно-печальным видом надел им на шею эти кресты. Каждый крест был в два раза толще большого пальца Мишеля и почти в два раза длиннее. Края его были не квадратными, а резными, зубчато-филигранными, и золотая фигура Христа была исполнена с поразительной тщательностью, так что видны были колючки на терновом венце и зрачки глаз. Над ней была выгравирована надпись: «I.N.R.I.» – «Иисус Назорей, Царь Иудейский», увенчанная шестиконечной звездой Давида – необычное дополнение. Стоило такое количество золота, должно быть, неимоверно дорого.
Дрожащей от старости рукой епископ осенил крестным знамением коленопреклоненных мужчин и сказал: – Эти кресты были освящены самим Папой. Не снимайте их во время исполнения вашей миссии, ибо аббатиса подобна коварной женщине, а эти кресты защитят вас от ее власти. – Риго уже было отвернулся, но остановился и добавил: – Такая защита вам понадобится, ибо у Кретьена повсюду шпионы и за вами будут пристально наблюдать. Вы не должны огорчить его, святой отец. Наказание за неудачу будет суровым.
К тому времени, когда аудиенция у епископа закончилась, наступила почти середина утра и в соборе совершали службу третьего часа. Когда монахи вышли из полутемного дворца, их чуть не ослепило солнце, уже начавшее нагревать камни мостовой. Некоторое время они шли молча, потом Мишель сказал:
– Святой отец, скажите мне, что я ослышался. Скажите мне, что Риго не угрожал нам наказанием в том случае, если мы обнаружим, что аббатиса невиновна.
Шарль остановился и повернулся лицом к своему писцу.
– Во-первых, Мишель, не мы обнаружим ее виновность или невиновность, а я. Я один. Поэтому ты не имеешь к этому никакого отношения.
Пристыженный, Мишель склонил голову в знак признания правоты Шарля. Шарль спросил, смягчив тон:
– Но ведь ты веришь в то, что она – святая?
Мишель заколебался.
Наконец тихо ответил:
– Да.
– Тогда я понимаю твое смятение, – ровным голосом заметил Шарль. – Но даже в этом случае не твое дело судить, виновны или нет заключенные, а мое. Ты знаешь, что и Кретьен, и я абсолютно не разделяем твоего мнения, а мы оба выше тебя по чину. Что касается епископа, то он может угрожать, сколько ему вздумается, но сегодня же вечером я отправлю кардиналу депешу, в которой упомяну о неуместных замечаниях Риго. Тебе не стоит его бояться.
Несмотря на то, что сказал отец Шарль об аббатисе, Мишель верил в то, что священник поступит так, как велит Господь, ибо всегда поступал так раньше. Мать Мария-Франсуаза была святой (и Мишель тайно молился ей). Шарль поймет это, когда встретит ее и услышит ее объяснение. Он вынесет справедливый приговор.
А Мишель будет неустанно молиться, прося Господа смягчить сердце кардинала.
Наконец движение на улице возобновилось. Молоко тихо плескалось в кувшинах и отдавало кисловатым запахом. Ускорив шаг, монахи вышли на узкую кирпичную улочку и двинулись мимо высоких, узких магазинчиков, деревянные прилавки которых выступали прямо на улицу, так что Мишель невольно задевал рукавом ароматные, свежие караваи хлеба, резко пахнущие круги сыра и только что подбитые башмаки. Вторые этажи деревянных домов, где жили торговцы со своими семьями, угрожающе выдавались вперед, иногда почти соприкасаясь с домами напротив и создавая внизу подобие крытого прохода. Услышав наверху смех, Мишель поднял голову и увидел, что жена пекаря, высунувшись из окна, шутливо хлопнула по руке свою соседку, жену виноторговца, улыбавшуюся ей из дома напротив.
Вскоре дома расступились, лавки стали реже, а улица шире. На ее пересечении с другой широкой улицей стояла тюрьма, большое каменное здание четырехугольной формы, шириной и высотой почти не уступающее собору, но совершенно невыразительное по архитектуре. Проследовав за священником мимо адвокатов и их взволнованных клиентов, Мишель поднялся по потертым, скошенным ступенькам к тяжелым деревянным дверям. У дверей стоял часовой с блестящим от пота и наморщенным от постоянной брани лбом. Когда доминиканцы приблизились, он молча указал им на одну из открытых дверей.
Мишель вошел внутрь и заморгал, пытаясь разглядеть что-либо в темноте: в длинном, узком вестибюле не было окон. Единственным источником света был тряпичный факел, прикрепленный к покрытой плесенью стене.
– Тюремщик! – позвал священник, потом достал из рукава платок и прикрыл им нос, усы и большую часть своей тонюсенькой бороды. Конечно, здесь было прохладнее, чем на улице, но при этом ничуть не приятнее: аромат розы и лаванды не мог перебить запахов человеческого кала, кровавой мочи и страдания. Так пахла любая тюрьма, и всякий раз, когда Мишель оказывался в тюрьме, на него накатывало ужасное воспоминание о свинье, которую монастырский повар не сумел зарезать сразу, и она вырвалась из его рук с наполовину перерезанным горлом и заметалась по двору, истошно визжа и оставляя за собой кровь и экскременты, а самое главное – жуткий, резкий запах, который повар назвал впоследствии запахом страха.
Пытки над людьми производили похожую вонь, висевшую в воздухе еще долго после того, как прекращались людские страдания.
Какое-то время было тихо, а потом послышались неровные шаги, сопровождаемые позвякиванием металла. Из темноты появился тюремщик – невысокий, прихрамывающий человек с толстенными ручищами и ножищами. На первый взгляд Мишелю показалось, что волосы у него на темени выбриты, как у монаха, однако при ближайшем рассмотрении выяснилось, что причиной его лысины являются лишь время и природа.
– О-о, святой отец! – воскликнул он, осклабившись. – Отец Шарль, не так ли? Добро пожаловать! Добро пожаловать! Как мы вас ждали! Нечасто нам оказывают честь такие образованные люди, как вы! – тараторил он.