Огненный крест

На сей раз решительно поднялся на крыльцо, попросил записать «на войну». Спросили: где в армии служил? Звание? «Взяли» троих: меня – старшину второй статьи запаса, ровесника по годам – сержанта и совсем молоденького рядового.

На следующий день, как договаривались, при дорожных «сидорах», встретились троицей в условленном месте. Моросило, сквозило прохладой. Солнца не было. Сержант выглядел собравшимся, как на длительные лесозаготовки, – при хорошем харчевом запасе. Не удивился бы, если бы он пришел при двустволке шестнадцатого калибра и был опоясан патронташем, набитым желтыми латунными патронами, заряженными нулевой дробью, что годится на крупную водоплавающую дичь, скажем, на перелетных гусей. Все экипировались по погоде. Повздыхали дружно: поздно! «Белый дом» в Москве уже опутан спиралью Бруно, окружен внутренними войсками, ОМОНом, подтянуты бронемашины, танки. В телевизоре вон все наглядно! Поздно! Понимать много тут не надо. «Лишних» в Москву не пропускают, строжайший шмон приезжающих. Заловят еще на подступах к Казанскому вокзалу, где-нибудь в знакомой мне по годам службы Малаховке, прищучат – и мама родная не узнает!

Сержант сказал, словно себе одному: «Бери шинель, иди домой!»

Четвертого октября, утром, наступила развязка.

Девяносто третий год

Когда громили танки Дом Советов,
Я горько пил за души всех поэтов.
И багрянел от крови сам собой
Телеэкран, когда-то голубой.

Шестой канал – Ротару и «Лаванда»,
А на втором – расстрельная команда:
Грачёв-паша – змеиный камуфляж,
Бурбулис – подстрекателей типаж,
И прочие искатели наград...

Зашел сосед – упёртый демократ,
Я без раздумий вышвырнул соседа:
Локальный гром, негромкая победа.
И пусть ликует сам с собой один,
Зомбированный «ящиком» кретин.

А Дом горел, прицельно танки били,
При СССР их ладили в Тагиле:
Кумулятивным ухнут, пробасят...
И я налил ещё сто пятьдесят.

Возник Спецназ, ОМОН, Бейтара тени...
В столице кровь, беспамятство в Тюмени,
Россия вновь на дыбе и во мгле.
И злой прораб, кайфующий в Кремле,
Торжествовал и всем сулил удавки.
И Черномырдин – слон в посудной лавке,
Гоняя мух во рту, в герои лез,
Как лез вчера в ЦК КПСС.

Когда Немцов с Явлинским мух прогнали,
И всем Гайдарам сребреники дали,
В квартире дверь, как будто в небе кратер,
Развёрзлась вдруг, явилась Богоматерь:
«Переживём, – рекла, – а пьянку брось!»
И нимб сняла, повесила на гвоздь.

Из октябрьской «ТЛ»:

«Демократически настроенные оппоненты никак не придут к единому мнению: какой ярлык позабористей навесить на наше издание? Один литератор-коллега, грассируя и спотыкаясь на звонких согласных, вымолвил как-то словцо – «прокоммунистическое», а следом повторила его радиостанция «Свобода» из Мюнхена. Быть сему корреспонденту из Тюмени, снабжающему немецкую радиостанцию компроматами на «ТЛ», «лучшим немцем № 2», после М.С. Горбачева, естественно.

Наши друзья, русские эмигранты – патриоты, почитающие Государя и Национальную Россию, – пишут нам: «Держитесь! Берегите НАШЕ издание!».

* * *

Горький, тревожный – копя протестные силы – прожила Россия послерасстрельный 1994-й год.

Мучительно – в трагических размышлениях катился и для меня этот год. Что происходит? Обозревал я окрестности, наблюдая мерзость, предательства вчерашних знакомцев, перелицевавшихся в «нормальных пацанов», сквозь растопырку пальцев которых сочилась измена. Хамство, заимствованное из телевизора, вытянутое из кофейной гущи всё на тех же, обсиженных десятилетиями, панельных диссидентских кухоньках. И тут ничего не изменилось. Лишь вектор направленности ядовитых стрел. Вчера они были красного цвета, теперь же цвета мутно ельцинской бормотухи, с привкусом русофобии и сионизма. Торжество Хама?!

Искал ответа у классиков. Взял с полки Ивана Алексеевича Бунина, любимого моего лирика в прозе. «Темные аллеи»? Нет, совсем не лирическое – «Великий дурман». О России двадцатых. Статья «О писательских обязанностях». Господи, думалось, читая, всё как и в нынешние дни: